Книга Большая стрелка, страница 2 – Сергей Зверев

– Все, пидор! – Буза совсем озверел.

Художник дрался нередко, и чаще побеждал – не от силы и умения, а от бешеной злости. Но столь унизительно и жестоко его еще не били. Сознание начало уплывать.

– Кусается, бля! – Буза подпрыгнул, хотел приземлиться ногами на спину, но поскользнулся.

Художник поднял залитые кровью глаза, встретился с Бузой взором и понял одно – тот хочет его убить.

– Козел, – упрямо прошептал Художник…

– Буза, да хватит с этой мелкоты, – крикнул кто-то из пацанов.

Шобла теряла задор, понимая, куда идет дело.

– Бздите, да? – крикнул Буза.

В руке Бузы возникла тяжелая железяка типа лома.

Тут и послышалось задорное:

– Брысь, шкеты!

– Греби отсюда, мужик, – бросил Буза. Он был как не в себе. Ему хотелось использовать металлическую железяку. И он не думал, что будет дальше.

Художник перевел дыхание и прислонился к старой резиновой шине, которую ему недавно с кряканьем опустили на спину.

На берег пруда вышел невысокий, в кургузом пиджачке, небритый, с алкашным оттенком лица мужчина. Руки его были обильно татуированы. Глаза смеялись.

– Я кому сказал! Брысь! – прикрикнул он.

Шесть подростков. Да еще у одного металлический прут, у другого нож, у третьего бритва – это опасно даже для самого крепкого мужчины. Они начали окружать незнакомца.

– Бунт молокососов? – рассмеялся мужчина. И вдруг с быстротой кобры рванулся вперед, сграбастал первого попавшегося пацана, захватом зажал шею. Со щелчком вылетело лезвие ножа. – Его первого режу. А потом – как придется!

Пацаны застыли.

– Психованный. – Буза взвесил в руке прут.

– Ты вторым будешь, – пообещал мужчина.

Буза невольно отступил, что не укрылось от глаз его шестерок. Шобла колебалась. Шобла была испугана. А испуг шоблы легко перерастает в панику.

– Дядя, не надо! – истошно заорал заложник, когда лезвие надавило на шею.

Буза отбросил прут.

– Брысь отсюда, щенки! – Мужчина отшвырнул от себя пацана, наддав ему пенделя, и подался вперед, взмахнув лезвием.

Тут и послышалось долгожданное:

– Атас!

И шобла рассыпалась в стороны.

Художник так и сидел, прислонившись к шине. И всхлипывал. Из носа и раны на голове текла кровь.

Неожиданный спаситель нагнулся над ним, взял за подбородок, посмотрел в глаза.

– Это ты дуролому тому нос раскровянил?

– Я, – кивнул Художник.

– Хвалю, волчонок. – Мужчина поднял с земли папку для рисунков, отряхнул от комьев земли, взял порванный рисунок. – Знатно сделано.

Он разгладил бумагу и положил в папку. Быстро осмотрел жертву:

– Цел вроде. Вытирай сопли и пошли. Где живешь?

– За Фабричной. С матерью.

– Вот она обрадуется, – усмехнулся он.

– Ей все равно. Двенадцать часов. Она уже пьяная.

– Ну тогда давай ко мне…

Мужчина жил в Курееве – окраинном трущобном районе, состоящем сплошь из дощатых домишек – в большинстве самостроя. Здесь жило самое отпетое ворье города Дедова. Приезжали сюда гости из Ахтумска и даже из Москвы по каким-то блатным делам. Мораль у местных была простая: зону не топтал – ты не человек.

– Чаю? – спросил мужчина, когда они зашли в деревянный, с трехоконным фасадом дом.

– Если вас не затруднит, – вежливо произнес мальчишка.

Мужчина заварил чай в алюминиевой кружке, вытащил блюдце с вареньем. Себе налил стопку водки, махом опрокинул ее, закусил грибочком:

– Хороша, отрава!

Художник размешал в кружке варенье, отхлебнул сладкого чая.

– Ну как? – спросил мужчина.

– Тошнит немного.

– Настучали по голове. Это бывает. Чай пей. Жидкости надо побольше.

Художник огляделся. Его поразила стерильная чистота в комнате. В углу стояла никелированная металлическая кровать, на стене висел ковер с оленями. Деревенский колорит.

– Как тебя зовут? – спросил хозяин дома.

– Андрей.

– А я – Анатолий. Фамилия Зименко. Люди Зимой кличут… Хорошо рисуешь. – Он открыл папку, полюбовался на рисунок церкви.

– Выбросите, – произнес сдавленно Художник.

– Почему? Не хочешь напоминаний?

– Не хочу! – Художник отодвинул от себя блюдце с вареньем и хотел подняться со стула.

Зима мягко, но настойчиво усадил его обратно со словами:

– Ты, пацан, должен в рамку повесить этот рисунок. Чтобы он всегда напоминал, что «хомо хомини люпус эст».

– Что? – удивился Художник и посмотрел в смеющиеся глаза Зимы.

– В переводе с языка древних римлян означает сие, что человек человеку волк – это была единственная фраза, которую Зима знал по-латыни. – Не согласен?

– Не знаю, – пожал плечами Художник.

– Знаешь, эти молокососы тебя бы убили. Им надо было убить. – У Зимы хищно раздулись ноздри. – Они щенки. А им хочется стать волками… Да, Андрюха, человек человеку волк. Чтобы выжить, нужно быть самым свирепым волком.

– Я не знаю. – Художник поморщился от боли в ребрах.

– Правильно. Ты пока вообще ничего не знаешь. Вот я тебе и объясняю.

– Зачем?

– Потому что я тебе жизнь спас. И теперь ты принадлежишь мне, со всеми потрохами… Да шучу. – Зима сказал таким тоном, каким не шутят. – Ладно. – Он опять улыбнулся, и Художник поймал себя на мысли, что этот человек ему нравится. – Приходи, как скучно станет, волчонок…

Художнику не хотелось снова приходить сюда. Зима и притягивал, и пугал его. Но через три дня ноги сами принесли его в Куреево. И снова они пили чай с вареньем. Снова Художник услышал пространную лекцию о волках, стаях, травоядных, которые составляют большую часть человечества и созданы для того, чтобы волки на них охотились.

Дальше в судьбе Художника все складывалось, как и у тысяч таких же неустроенных пацанов. Зима таскал его с собой, притом не только в Дедове, но и в областной центр Ахтумск. В папиросном дыму, под слова фени и звон наполненных водкой стаканов мальчишка быстро научился понимать различия между гоп-стопниками и домушниками, узнал, чем отличается форточник от майданщика и какие нравы царят за колючкой. Немало наслышался он о самом болезненном для блатных текущем моменте – о новых то ли фраерах, то ли бандитах, которых прозвали «комсомольцами». Они жестоко, с жадным нахрапом, не боясь ни чужой, ни своей крови, часто не думая о последствиях, атаковали растущие как на дрожжах кооперативы. Тогда только начинало входить в обиход понятие «рэкет».