Книга Муравечество, страница 117 – Чарли Кауфман

Метеоролог смотрит, как его анимированная версия думает и делает точно то же, что он сам, как мы видели, думал и делал ранее.

— Да. Теперь это предсказано компьютером, который продолжает развивать его изначальные расчеты для эксперимента с аэродинамической трубой. Все это — последствия листика, ударившегося о стеклянную стену.

— Ум за разум заходит, — говорит Барассини. — Как будто будущее можно предсказать во всей его полноте по любому отдельному моменту.

— Э-э, ну да, а я о чем.

— Тогда «мета-хронолог» здесь тоже подходит, ты заметил?

— Конечно, заметил. За кого ты меня…

Цай перебивает:

— Кто-нибудь знает слово? Тридцать одна буква, боязнь…

— Гексакосиойгексеконтагексафобия! — выпаливаю я, пока меня никто не опередил.

— Правда?

— Боязнь числа шесть-шесть-шесть — такой вопрос, правильно? Я прав? Прав? Отвечай!

— Да.

— Гексакосиойгексеконтагексафобия. Г-е-к-с-а-к-о-с-и-о-й-г-е-к-с-е-к-о-н-т-а-г-е-к-с-а-ф-о-б-и-я.

— Откуда знаешь?

— Однажды я написал чрезвычайно длинную монографию на тему — а также с применением — чрезвычайно длинных слов под названием, если правильно помню, «Хоть горшком назови, только в печку не сажай? Не все так просто! Краткая история способности слов причинять вред с акцентом на чрезвычайно длинных словах, поскольку боль, причиненная чрезвычайно длинными словами, становится все мучительнее по мере того, как слогов накапливается все больше, больше и больше» для «Журнала гиппопотомонстросескиппедалофобии» — это, как вам может быть известно, боязнь чрезвычайно длинных слов, на случай, если вам неизвестно. Вот откуда я знаю. Вдобавок в колледже, а именно в Гарварде, моей второй специальностью были исследования числа зверя. Число зверя — шесть-шесть-шесть, хотя на самом деле шесть-один-шесть, которое — возможно, неслучайно — совпадает с почтовым индексом Нижнего полуострова Мичигана, который — возможно, неслучайно — однажды был почтовым индексом Бетси Девос и ее злого брата Эрика Принса ^[147], которых я зову Бетси Дьявос и Эрик Принц Тьмы соответственно.

— Вау, — говорит она. — А повтори еще раз?

— Г-е-к-с-а-к-о-с-и-о-й-г-е-к-с-е-к-о-н-т-а-г-е-к-с-а-ф-о-б-и-я.

— Как тебе ящик с носками? — спрашивает Барассини, пытаясь, полагаю, сменить тему.

— Хм-м?

Я потерялся в воспоминаниях. В памяти встают случаи из курса исследований числа зверя. Старый, доброжелательный и ворчливый профессор Демаркус с его старческой доброжелательной ворчливостью вечно требовал от нас работать на пределе.

— Третья книга Маккавейская, 2: 29 ^[148], — выкрикивал он. — Современные параллели?

И мы все расчехляли свои логарифмические линейки, вычисляя как бешеные.

— Штрихкоды? — говорил один из нас — наверняка подхалим Макдугал.

— Точно так, Макдугал, — отвечал Демаркус с блеском отцовской любви к Макдуталу в глазах.

— Как ящик с носками?

— Что?

— Ящик? С носками? Как?

— А. Да. Хорошо.

И воспоминания о Демаркусе вмиг исчезают, почему-то в буквальном тумане. Теперь я задумался, что в прошлом отдал бы все, лишь бы спать в ящике для носков Цай, среди ее носков. Сейчас ее ящик прямо по соседству с тем, где сплю я, и между ними окно, но мне все равно. Я смотрю под стол, на ее ноги в носках. Ничего не чувствую. Просто ноги. Ужасные, чудовищные человеческие ноги. Я уже не чувствую ничего ни из-за чего.

Можно говорить что угодно, но в сухом остатке я старик, который спит в ящике для носков гипнотизера. Не так я в детстве представлял свою жизнь.

Я думал, что буду успешным: врачом, юристом, честным руководителем — тем, кто творит в мире добро, кем бы гордились родители. Страстным, ценимым, добрым. Даже, может, простым плотником — тем, кто работает своими руками, чтобы сделать что-то полезное. Иисус, конечно же, был плотником; стыдиться тут нечего. Кто-то же сделал этот комод. Кто-то сделал его таким большим, что он вмещает съеживающегося человека, — возможно, зная, что однажды комод по этой самой причине понадобится маленькому сломленному человечку, зная, что однажды комод может спасти жизнь.

Барассини желает спокойной ночи и задвигает ящик.

В темноте я засыпаю и оказываюсь, как и каждую ночь, в городе брейнио, созданном Аббитой. Ее, конечно, здесь больше нет. Это шелуха сна, забытые остатки. Я обыскиваю пустые здания безо всякой надежды встретить ее вновь. Хотелось бы видеть и другие сны. Любые другие, но по ночам — это моя тюрьма: пустой город, ящик для носков, профессиональный провал.

— Рассказывай, — говорит Барассини, выдвигая ящик ровно в 7:00.

Ночь. Как часто бывает в гастролях, Мадд и Моллой оба вместились на одну кровать в каком-то клоповнике.

— Бад?

— Да, Чик?

— Мне не спится. Можешь чуть-чуть подвинуться?

— Некуда. Я и так на краю.

— Я весь издерганный.

— Считай овец.

— Овцы то и дело прячутся за амбаром.

— За каким амбаром?

— На ферме, которую я себе представляю.

— Ну, не представляй амбар.

— На всех фермах есть амбары.

— Просто представь овец в поле.

— А как же деревья?

— А что деревья?

— В полях есть деревья.

— И?

— Овцы могут прятаться за ними. Если они тощие. Овцы, не деревья.

— Представь луг без деревьев.

— Большие камни?

— Нет.

— Ладно. А овцы могут забрести за линию горизонта?

— Там забор.

— Точно не можешь малость подвинуться?

— Не могу, Чик. И так уже левая нога свесилась с кровати.

Долгая пауза.

— Не хочешь поговорить? — спрашивает Чик.

— Мне надо выспаться.

— Можно поговорить всего минутку? У меня есть идея.

— Только минутку.

— Слышал о фильме «Лоуренс Аравийский»?