Книга Когда мы верили в русалок, страница 32 – Барбара О'Нил

– А я возьму вот эту, но понимаю тебя.

Хавьер возвращает мне книгу.

– Расскажешь про нее? Слушай, давай поищем, где можно пообедать?

– Я только «за».

Мы подходим к кассе, он кладет томик Неруды на прилавок и протягивает руку за моей книгой. Первая мысль – выразить протест, сказать, что деньги у меня есть. Но, в принципе, с его стороны это маленькая любезность, от которой не следует отказываться.

– Спасибо.

Городок ориентирован на туристов – по крайней мере, на набережной. По собственному опыту знаю, что здесь, как и в любом приморском местечке, есть жилые дома, местные жители, школы и супермаркеты. Меня поражает, что этот туристический городок столь сильно похож на тот, где живу я, что всюду, где суша встречается с океаном, примерно одно и то же.

Выбор заведений, где можно поесть, огромен, но меня привлекает бутербродная-чайная, размещающаяся в старинном здании. Нас проводят к столику у окна с видом на гавань, острова и утесы. Где-то здесь живет моя сестра. Теперь, когда я знаю это наверняка, чувство острой безотлагательности овладевает мною с новой силой. Как найти ее?

– Тебя что-то тревожит?

Я то ли киваю, то ли пожимаю плечами, пытаясь подавить эмоции, что всколыхнула детская книжка.

– Немного. Не знаю, как ее искать. Как найти человека в таком большом городе?

– Можно нанять детектива. – Последнее слово Хавьер произносит с испанской интонацией.

Я задумалась.

– Может, и найму, если иначе не получится. – Потом я расправляю плечи. Этот день я согласилась провести с Хавьером, чтобы не оставаться в одиночестве, и потому не вправе оставлять его без внимания. – Безумно красивый уголок, – говорю я.

Хавьер, с меню в руке, восхищается видом вместе со мной.

– Умиротворяющее зрелище.

В его голосе слышатся некие странные нотки, что вызывает у меня любопытство.

– Ты ищешь умиротворения? – беспечным тоном спрашиваю я.

– Мне нужно время… – он обводит рукой зал, наш столик, вид, меня, – чтобы по достоинству оценить окружающий мир.

Подошедший к нам официант – юноша с черными взлохмаченными густыми волнистыми волосами – спрашивает, что мы будем пить. Я не знаю, что обычно заказывают местные – что такое «L&P» ^[20]? – и прошу принести мне газированную воду.

Хавьер, приятно удивляя меня, заказывает лимонад. Мы изучаем меню.

– Мне всюду в меню встречается кумара. Это какое-то пюре или еще что?

– Сладкий картофель, – отвечает Хавьер. – Мигель меня просветил.

Я выбираю между кумаровым супом, оладьями с мальками и классической жареной рыбой с картофелем фри и в конце концов решаю рискнуть. Пусть будут оладьи и суп. Хавьер заказывает устриц.

Он возвращает официанту меню, а я смотрю на него. Он сидит на фоне окна. Льющийся с улицы свет окаймляет его волосы и литые широкие плечи, придает рельефную выразительность профилю, подчеркивая линии высокого лба, крупного носа, полных губ. Мне нравится его элегантная рубашка. Его естественность.

Он стучит пальцем по книжке в бумажном пакете.

– Расскажи про нее.

– А, про это. – Меня снова пронзает боль воспоминаний. – Ты видел «Вилли Вонка и шоколадную фабрику»?

– Знаю, что есть такой фильм.

– Он снят по этой книге.

Хавьер кивает, держа перед собой на столе некрепко сцепленные ладони.

– И что?

Я пригубливаю бокал с водой.

– Мои родители усыновили, так сказать, одного беглеца. Он работал у них в ресторане. Дилан. – Когда последний раз я произносила вслух его имя? Грудь полоснула ноющая боль. – Он жил с нами многие годы. И это… – я кладу ладонь на бумажный пакет, – была его любимая книга. Он часто читал ее нам с сестрой.

– О чем она?

– Один бедный мальчик из лондонских трущоб находит золотой билет под оберткой плитки шоколада и получает доступ на шоколадную фабрику, которой заправляет эксцентричный кондитер.

– Чем эта книга так пленяла твоего друга?

Раздумываю над вопросом Хавьера. Я очень многого не знаю о Дилане. Практически ничего о его семье, о его прошлом, не считая того, что его сильно избивали. Однажды он только сказал, что они с матерью иногда наведывались в китайский квартал.

– Чарли – бедняк, нашедший выигрышный билет, – вслух говорю я. – А кондитерская фабрика таит в себе некое волшебство, так ведь?

– Ты по нему скучаешь?

– Не только по нему. – Как объяснить весь сложный спектр своей любви к моим близким? Мама курит на кухне, где Дилан читает вслух; воздух насыщен густым ароматом кофе; сестра мусолит губами кончик пряди своих волос; где-то рядом поет отец, выполняя какую-то физическую работу. – По всем. Даже по той маленькой девочке, какой я была.

Хавьер протягивает через стол свои большие руки и заключает в них мою ладонь. Она полностью тонет в них.

– Расскажи про них.

Я не хочу, чтобы он так сильно мне нравился. Меня вполне устроило бы просто физическое влечение. Но не глубокая симпатия. Я совершенно не знаю его, но этот жест выдает в Хавьере львиное сердце – большое, щедрое и мудрое. Он приоткрывает запертую дверь моей жизни.

Я делаю глубокий вдох, вспоминая те дни, и, сама того не желая, начинаю откровенничать. Может, это он так на меня действует, а может, пришло время поделиться с кем-нибудь.

– Мы росли дикарями, мы все, даже Дилан. Должно быть, он откуда-то сбежал. Однажды вечером, будто привидение, возник на пороге нашего дома – ему тогда было лет тринадцать – и остался у нас. Мама взяла его под свое крыло. – Я качаю головой. Тот ее поступок для меня до сих пор загадка, но она любила его так же сильно, как и мы, с самого первого дня. – Мы с сестрой его обожали. – Я смотрю на океан. Даже отец, достаточно жесткий человек, и то его любил. – Наверно, встреча с нами – это было самое лучше, что случилось в жизни Дилана.

– Почему ты так думаешь?

Я вспоминаю его шрамы: одни – маленькие и бледные, другие – длинные и тонкие или жирные и красные.

– Тогда я этого не понимала, но теперь, зная то, что я знаю, могу с уверенностью сказать, что он, вероятно, подвергался физическому насилию. – У меня кожа зудит, когда я представляю, как Дилана, юное нежное нестерпимо красивое существо, бьют, режут и чем-то прижигают. На его теле остались отметины от всех этих истязаний и от других. На мгновение меня грозит захлестнуть волна утраты и тоски – тоски по тому времени, по самому Дилану и тем ужасам, что он пережил. – Он заботился о нас, обо мне и Джози.