Онлайн книга «Метод 2. Обратная сторона любви»
|
– Дети? – Не склалось. У тебя? – Дочка. Есеня подавляет возникшее желание показать фотки, потом думает – какого черта? Показывает телефон. Надя смотрит с жадностью и завистью. – С мужем сейчас? С родителями? – С мужем. – Не боишься оставлять? Маленькая такая… Есеня медлит, от необходимости ответить ее избавляет стук в окно – нервный, резкий. Есеня дергается, Надя тоже напрягается, но когда с той стороны к стеклу прислоняется лицо ночного гостя, она заметно расслабляется и выражением лица дает понять Есене – все нормально. Надя встает, идет к окну, открывает. – Ты че поздно, гостей пугаешь… Он протягивает ей сверток. – Спасибо. Все. Пока. Иди. Иди… Кивнув ей, он уходит. Надя, поежившись, закрывает окно и возвращается к столу со свертком. – Это кто? Надя берет нож, разрезает бечевку на бумажном свертке. – Гена, ухажер мой. Третий год женихается. – А чего ты кричишь на него? – Я не кричу. Говорю громко. Глухонемой. Есеня напрягается и вмиг трезвеет, видя кровь, натекающую на белую скатерть из свертка. Надя срезает последнюю бечевку и раскрывает сверток. В нем – куски мяса. Гена что-то мычит. – Вырезка. Парная. Гена у фермеров достает. Жаних!.. – А ты с ним… Надя промывает мясо, начинает его разделывать. – Не, ты что, ты ж его видела… Сердце у него золотое, конечно, но я ж не мать Тереза. Уж больно страшен. – А что ты ему не скажешь… – Да как-то, знаешь… Жалко его. Мне вообще всех жалко, его особенно. Он не грубит, ничего. Мне кажется, он все понимает. Не пара мы. Но просто… не знаю. Я ему надежду даю. Я ведь Надежда. Давай лук режь, сейчас пожарим и перекусим на ночь, чтоб страдать потом… – Я не буду… – Так, подруга. Это куда годится? Без вещей приехала, без косметики, есть не хочешь. Кто довел? Из-за кого переживаешь? Из-за мужа или… – Или… Ее «или» – Меглин – лежит на койке тюремного лазарета. За его спиной заключенный-санитар возит тряпкой по полу. Это Андриевич. На одном глазу – широкая повязка, во втором – бельмо. Он двигается, используя зрение как вспомогательный инструмент. Его орудие – память. Он привык жить в почти полной темноте. Промыл клетку пространства перед собой. Переставил ведро. Промыл следующую. Дошел до койки Меглина. – Новенький? Меглин всматривается в него, судорога воспоминания пробегает по лицу, но не отзывается ничем в памяти. – Эй… Ты живой? – Пока. Но ненадолго, чую. Андриевич смеется. – С чувством юмора. Это хорошо. Здесь без него никак. Хочешь анекдот? Про слепого? – Давай. – На пляже слепому говорят: эй, прекратите надувать резиновую женщину, тут же дети! А слепой – женщину? Так я всю зиму резиновый матрас, что ли, трахал? Че не смеешься? – Не люблю анекдоты. Не понимаю. – Просто смешные не попадались. Андриевич, рассказывая анекдот, продолжает уборку. Подойдя к тумбочке за Меглиным, роется в своем кармане и достает заточку. – Тебя как звать? Нельзя же просто – слепой. – А чего нельзя, это правда. Меня если по-другому назвать, прозрею, что ли? Может, и беды все от этого. Что по правде друг друга не зовем. Добряк там. Зануда. Дура. Убийца. Это только здесь. В аду. Мы знаем, кто есть кто. Вот ты – кто? – Не помню. – Так удобно. А я Гена. Андриевич. В коридоре шаги. Входит начальник тюрьмы. Андриевич быстро прячет заточку, продолжает мыть пол. – Что случилось, Меглин? – Упал. Начальник скептически смотрит на его раны. – И откуда ты… упал? – Поскользнулся. В камере. Начальник тюрьмы кивает. – Ну раз тебе это подходит, то и меня устраивает. Ну, давай здесь аккуратней. Полы скользкие. Меглин просыпается от того, что кто-то сидит у его кровати. Темный силуэт. Меглин садится, озирается в поисках, чем бы защититься. – Баба идет по улице. Видит, нищий сидит, слепой. И журнал читает. Ну, она ему: как не стыдно врать. Говорите, слепой. А сами читаете. – А он? – А я не читаю. Картинки смотрю. Ну? – Нет. Извини. – Ничего. Я тебя пробью когда-нибудь. Ты меня правда не помнишь? – Голос. Немного. Андриевич поднимает руку с заточкой и показывает ей на свои глаза. – Это твоя подруга мне. Автограф оставила. Меглин усмехается: – А почему ты здесь? А не в госпитале? – Здоров потому что. Не скажешь по мне? Один глаз спасли. Хрусталик удалили, но на минус восемь вижу. – И как оно? – Сам как думаешь? Как будто пьяный в киселе плывешь. Но что надо – вижу, будь спокоен. – Убьешь меня? – Да я хотел. Но смысл, если ты не помнишь? Не то. Я же думал, как месть. – Ну, извини. Но ты не расстраивайся, меня другие убьют. – Не, не… Я же тебя рассмешить хочу. Бывай, Меглин. – Бывай, слепой. Между Надей и Есеней – сковорода с мясом. – А я говорю – ешь. Есеня качает головой – не буду. Надя накалывает на вилку кусок мяса и решительно протягивает ей – от движения руки поднимается рукав, и Есеня видит на ее запястье старый шрам от глубокой раны. – Из-за немца? – Молодая была. Дура. Щас немолодая, но тоже дура, хоть что-то не меняется. Я из-за него жить не то что не хотела – не могла. А он кайфовал. От того, что я была слабой. Так что соберись, подруга. Хочешь победить – ешь. – А давай. Есеня цепляет на вилку кусок мяса и ест. На потолке загорается лампа дневного света, выхватывая из темноты белый кафель и нержавейку. Большая кухня. Гена подходит к холодильной комнате. Открывает. Внутри – подвешен за ребро на крюке голый человек. Геннадий снимает его с крюка. Кладет на разделочный стол. Рядом, на блестящем подносе из нержавейки, лежат инструменты мясника для разделки туш. Человек еще жив. Но заморожен до такой степени, что говорить не может и не очень соображает, что происходит. Его щеки, губы, ресницы подернуты инеем. Он дрожит. Пытается что-то сказать. – P-p-please… Please… Геннадий не слушает его. Уходит. Жертва пытается продолжить говорить, но с ее губ срывается только еле слышный шепот: |