Онлайн книга «Угрюм-река»
|
Он указал перстом на пылавшее светило. Все обернулись к солнышку, сощурились, прикрываясь козырьками ладоней, закричали: – Видим, бачка, видим!.. Эвот оно, эвот! – Оно вас греет? – Греет, бачка!.. Как не греть – греет. – Оно вам светит? – Светит, светит!.. Чего тут толковать? – Ну, вот. – И священник приветливо повел по своей пастве взглядом. – Оно и светит, и греет, и дает всему жизнь: от него прорастает трава, растут деревья, растут животные и люди. Значит, в солнышке соединяются: свет, тепло, творящая сила, то есть три сущности в одном солнце. Вот так же и в едином Боге заключаются три сущности, три Божия лица, Святая Троица. Тунгусы стояли, разинув рты, с наивным недомыслием глядели в рот священника, потели от трудных слов, от накалившегося воздуха. – Ну, теперь поняли, что такое Бог? – Поняли, бачка, поняли! – Что есть Бог? – Да, поди, Никола – Бог. Отец Александр возвращался домой с камнем в душе. Да, надо иной язык для общения с дикарями. Только гениальный муж может говорить о великих истинах с малыми земли сей. Он же, образованный пастырь, изучивший назубок христианскую апологетику, эсхатологические сочинения и сказания, философские дисциплины древних и новых мудрецов, он лишен этого сладостного дара. Он может построить и красиво произнести витиеватую, насыщенную чужой мудростью проповедь. Она, вся разукрашенная цитатами из богооткровенных книг, прогремит в ушах, но не тронет человеческого сердца. Да, да, он кимвал звучащий, он гроб повапленный, и не ему вести за собой полуязыческую паству! В таких мрачных мыслях он вошел в свой дом, нюхнул из табакерки и, разбитый духом, лег. Нина Яковлевна не была на апостольском выступлении священника, Нина Яковлевна заперлась в комнате своей, молилась Богу, терзалась, плакала. Она сбросила со своего бюро фотографическую карточку мужа, вправленную в зеркальную рамку. Стекло разбилось, портрет закувыркался в угол. Нет, не то... Надо что-нибудь другое... В конце дня бродяга стоял в башне «Гляди в оба» перед Прохором. Лицо его раздулось, глаза затекли от комариных укусов: бродяга долго лежал в тайге беззащитным трупом. У него все еще гудело в голове, ныло сердце, побаливал желудок. Он весь пропах каким-то отвратительным зловредным духом и всегда носил этот смрад с собой. Волк ворчал, принюхивался к воздуху, ходил взад-вперед, насторожив глаза и уши. Бродяга косился на него. Прохор вынул фотографию Наденьки, теперешней жены пристава, бывшей любовницы своей, сунул бродяге в нос, спросил: – Она? Бродяга взял в грязные обезьяньи лапы маленькую карточку, вплотную поднес ее к глазам и так сильно сощурился, что желтые зубищи его оскалились. – Не могу признать... Дюже плохо видно. Прохор подал ему лупу. Бродяга вновь присмотрелся чрез стекло, сказал: – Боюсь грех на душу взять. Память отшибло зельем. Не она, кажись... Та – цыганка... – Не было ль у нее бородавки вот на этом месте? – указал Прохор на левую щеку, возле уха. – Была, была! – весь загорелся бродяга. – Как есть тут... Чик-в-чик. Помню! Прохор поглядел в глаза бродяге, подумал, сказал: «Садись», оторвал страничку от блокнота, стал писать: «Иннок. Фил. Выдай подателю Филиппу Шкворню сапоги, холста для онуч, штаны, две пары белья, пиджак, две рубахи и азям. Еще картуз. Носовых платков полдюжины». Скользом, с брезгливостью, взглянул на бродягу, вычеркнул носовые платки и подал ему записку. – Завтра в восемь утра пойдешь в магазин, доверенный выдаст тебе одежду. В десять часов явишься к инженеру Протасову. Он определит тебя кузнецом в ремонтную мастерскую. Жалованье тридцать два с полтиной в месяц. Харч твой. Это пока. Потом поговорим. – Я золотые земли знаю, – помрачневшим, но довольным голосом сказал бродяга. – Я б тебе, Петрович, эти земли показал. – Далеко? – Не вовся близко. Пески, а иным часом самородки попадаются, наверху лежат. Только вот беда: место остолбленное, владелец есть. А где он, неизвестно, может, давно Богу душу отдал. Может, выморочная заявка-то. – Верхом ездишь? – Ха! Дерьма-то, – заерзал бродяга на стуле. – Послезавтра в пять утра будь готов. Здесь, у башни. – А кузня-то как же? Анжинер-то?.. В это время задергалась веревка, звякнул колокольчик. Прохор подошел к окну, крикнул Федотычу: – Что, золото? – Оно! – Дуй! Ахнула пушка. Бродяга упал со стула и перекрестился, залаял волк. Прохор записал в атласную книгу, подвел итог. Бродяга ушел. Волк долго нюхал ему вслед. Воздух сразу посвежел. Прохор позвонил к приставу. Наденька ответила: – Их дома нет, Прохор Петрович. Они на три дня уехатши куда-то. Прохор повесил трубку, быстро заходил по комнате, кусая бороду, ероша вихры на голове. Нина к столу не вышла. Прохор обедал с пятилетней своей дочкой Верочкой. Впрочем, для нее это ужин. Беловолосая, в кудряшках, с бантиком, она кушала очень мало, зато усердно кормила двух кукол и медвежонка Мишку, обливая скатерть супом. Рядом с ней сдобная пожилая нянька Федосьюшка. – На, на, Мишка, – говорит Верочка. – Ужо я тебе нажую кашки из говядинки... Ужо, ужо. – Ха-ха! Кашки из говядинки? – И Прохор, подхватив дочь на руки, целует ее. Она вырывается, дрыгает ножками, поджимает шею, кричит: – Ай, ай!.. Бороды боюсь! Папочка, милый... Зачем у няни нет бороды, а у тебя вырастила?.. Нянька тоже смеется, сажает Верочку на высокий плетеный стул. – Папуня, – говорит Верочка. – А мы с няней были в гостях в деревне. Отец молчит. – Папуня! А мама долго сегодня плачила... Не вели ей плачить... – Ешь, ешь, – хмурится Прохор. Он не знает, что с Ниной, комната ее заперта, стучал – дверь не открылась. «Очередной каприз», – с неприязнью подумал он и отошел от двери. А все-таки интересно знать, что стряслось с его благочестивой половиной? Может быть, какая-нибудь странница обворовала, может быть, сон видела дурной? – Папульчик! – не унималась Верочка, румяня себе и кукле щеки клюквенным киселем. – А приходила тунгуска... Класивая, класивая такая... Класивше няни вот этой моей. Прохор насторожился. – Верочка, брось болтать, – сказала Федосьюшка и покраснела. – Я не болтаюсь, я говорюсь. Ты зачем, папочка, целовал тунгуску? Она, она... Нянька подхватила ее на руки и, шлепая туфлями, побежала в спальню. Верочка, мотая головой, чтоб освободить зажатый нянькой рот, кричала: |