Онлайн книга «Угрюм-река»
|
– Я. – Вот от хозяина письмо... Отойдем в проулок, не ори... – От какого хозяина? – От Громова, Прохора Петровича. – Я неграмотный. Читай! Цыганка вскрыла розовый с голубым ободком конверт, вынула письмо, освободила глаза от шали – лицо молодое, смуглое, серьги звякнули в ушах. – Вот слушай, добрый человек, удалец счастливый. Сели на завалинку. Цыганка шепотком прочла: «В контору не заходи. Иди с цыганкой к кривой сосне, она сведет тебя. Приду лично, как стемнеет». Цыганка поглядела на этого страшного человека, помолчала. – А ты кто сама-то? – Я цыганка, на посылках у него. Верная слуга его. Верней меня нет на свете. – Как же он, чертова ноздря, говорил – в контору... Распроязви его, черта, дурака... – Остынь, счастливый, не серчай... Золото хозяину запрещено принимать в открытую. Идем. Зверючья таежная тропинка завела их в глушь. Бродяга впереди, цыганка сзади. Темновато было. – А вдруг я зарежу тебя... Неужели не боишься? – Нет, счастливый, не боюсь. Я завороженная... – Я вот такую же, как ты, лонись [5] зарезал. Золото пытала слямзить... Ну, я ей вот этот самый ножичек в горло и... тово... Язви ее!.. – А вот и сосна заповедная, – сказала цыганка, прислушалась: тихо, глухо, тайга прощалась маковкой с закатным солнцем. Внизу, меж стволами, прохладные вставали сумерки. Упругий седоватый мох распластался по земле, как одеяло. Прогалысинка шагов двадцать в поперечнике, посередине – кривая, о трех стволах, сосна. Она мертва – ее убила молния: небесный меч огня ссек кудрявую верхушку, расщепил, обжег стволы и развеял лучину во все стороны. – Вот тут... – Цыганка села в моховой ковер. Бродяга постоял, подумал, осмотрелся и тоже сел, сказав: – Нет, ты, язви тебя, отчаянная. А как я, по силе возможности, учну целовать тебя да приголубливать? Цыганка громко, резко всхохотала и пересела подальше от бродяги. – Мы, вольные цыганки, к этому очень даже привычные... Только дорого берем... Золотишка-то много у тебя? – Хватит... Вот иди ко мне в жены... Ты, язва, мягкая, пригожая... А я, можно сказать, богач... Бороду долой, добрую сряду заведу, дамочка-цыганочка... Иэх ты, язва! Стрель тя в пятку... Патока! Цыганка передернула плечами, засмеялась, вынула колоду карт, раскинула зыбучим веером по мохнатому ковру, сказала: – Эк, карты соловецкие, мысли молодецкие! Вот какая карта ляжет, так и быть... Эх, и зацелую тебя, счастливый, умом от счастья тронешься, весь свет забудешь! Эх, красивые твои глаза, заграничные!.. На, гляди!.. Ноздри бродяги раздувались. Кровь заходила в нем, глаза блестели. – А ежели песни... Можешь петь? – Могу. А ты? – Когда выпивши, ору и я. – А хочешь выпить? – Дура... Колдовка, что ли, ты?.. Где взять? – А вот... Цыганка достала из-под шали припечатанную сотку коньяку и подала бродяге. Тот скусил печать, шлепнул посудой по ладошке, отмерил ногтем половину: – Будь здорова, милашечка моя, – отпил и подал остальное ей. – Кушай во славу, ангел... Окати душеньку цыганскую... Кха! – Нет, я не впотребляю... Кушайте до самого денышка. А как выкушаете, костер разведем, целоваться станем... И вся-то ноченька, до зари до зорюшки, будет наша... Пей, счастливый, заграничные твои глаза... Вот и карта – глянь, глянь-ка, – на крестовую даму король прилег! Бродяга, влив в рот, долго не глотал коньяк: ох, и жжет, ох, и тешит душу! – Кха! Спасибо... Он уставился взглядом в карты: верно – король и дама в обнимку прохлаждаются. Прочие же карты то встанут, то прилягут, то встанут, то прилягут. – Колдовство какое, – бродяга протер глаза и по-сердитому глянул на цыганку. – Что ж ты на меня глазыньки свои пялишь? – шумнула цыганка резким голосом. – Нешто не узнал?.. Это я – вольная цыганка, прихехеничка твоя, зазноба... – Сгинь! Чур нас... Чур! – промямлил бродяга, едва ворочая пудовым языком... Он сидел в наклон, как большая пучеглазая жаба, уперев кулаками в мох. Седовласый моховой ковер раскачивался все шибче. Бродяга повалился на бок – сердцу приятно, сон долит. – Глазыньки твои помутились, головушка на подушечку легла... Спи, счастливый, спи... Она приникла к лицу бродяги, торопливыми пальцами его веко приподняла, воззрилась в закатившийся под лоб мутный глаз, встала, выхватила из-под шали пистолет и в воздух – раз! – Грр-ро-о-о-ом... – прошептал бродяга. На выстрел кто-то к цыганке подошел. VI
Прохор перекрестил дочь Верочку, поцеловал жену и, пожелав покойной ночи, ушел к себе в кабинет. Лег, закрылся простыней. Душно, не спалось. Толпой проплывали в мыслях призраки минувшего. Лица, встречи, положения. Но трудно ухватиться, задержать: много их. Вились и проносились дальше, как в непогодь снежинки. «Тунгусы пришли», – вспомнил Прохор. И тут промелькнула в расслабленном его сознанье та далекая, далекая маленькая Джагда. Где-то она? Наверно, время не пощадило и ее: поблекла, увяла, как надломленный цвет в степи. Он вспомнил ту тихую ночь, всю поглощенную туманом, вспомнил свою хибарку, челн, тайгу, вспомнил и то, как жадным зверем гнался он за Джагдой. Хибарки давно нет – сожгла гроза, но ведь она когда-то стояла здесь, вот на этом самом месте, в нее приходила тогда маленькая обиженная Джагда. Прохор помнит, как сквозь крепкий сон услышал ее скорбный, перевернувший его сердце голос: «Прощай, бойе! Прощай!» Тогда мгновенно он открыл глаза, хотел схватить ее, чтоб нежно целовать и никогда не разлучаться с ней. Но Джагда легкой птицей порхнула чрез окно в туман и навсегда погибла для него в тумане сладостных воспоминаний. Да. Все минуло, прошло, как тень от облака. «Ну, что ж... – неопределенно подумал Прохор и вздохнул. – Тунгусы пришли... Пойду». И он на цыпочках вышел. Ночь была вся в лунном серебре. Роса ложилась. Фосфорическим отблеском светился церковный крест. Белая хатка отца Александра голубела, сквозь голубые стекла красный, в лампадке, огонек мигал. Для человеческого уха – густая тишина. Но все незримо гудело: потоки лунных струй, рассекая надземные просторы, ниспадали на сонный мир тайги, колыхались и звенели. Погруженная в дрему тайга отвечала им шорохом– шелестом, бредом мимолетных, терпких, как ладан, сновидений: тайга благоухала. Прохор мечтательно вдыхал этот одуряющий аромат лесов и чувствовал, как скованная житейскими условностями воля его освобождалась. Лунные потоки стрел пронзали его нервы, взбадривали кровь. И уже все ликовало в нем, влекло его в хмельную какую-то гульбу. Эта серебряная ночь обсасывала человеческое сердце, как змея. Грустно стало человеку, одиноко. |