Книга Всё началось со скандала, страница 37 – Эшли Макнамара

— Я не понимаю…

Ее перебил смешок.

— Поймешь, если тебе достанется моя судьба. Только вообрази — я могу говорить что угодно любому, и никто не посмеет перечить мне. Зато самой себе я могу противоречить сколько угодно. Я даже могу заставить всех этих молодых девиц ерзать и ежиться, требуя, чтобы они неукоснительно придерживались правил приличия, хотя сама при этом считаю их полнейшим вздором.

София помотала головой.

— Но…

— Только дай своему графу шанс, и в один прекрасный день ты поднимешься на самое высокое место в обществе. А учитывая его возраст, этот шанс выпадет тебе скорее раньше, чем позже. Вдова, если она ведет себя осмотрительно, может делать все, что пожелает.

С этими словами леди Апперли развернулась и поплыла сквозь толпу, покачивая павлиньими перьями, оставив Софию с открытым ртом. Причины, по которым никто не отправил вдову в Бедлам[5] сто лет назад, оказались выше ее понимания.

— И что все это значит?

София повернулась и наткнулась на проницательный взгляд Хайгейта. Вот еще один, который замечает слишком многое. И если после леди Апперли осталось лишь слегка неуютное ощущение, Хайгейт буквально раздевал ее. София едва подавила порыв скрестить руки и прикрыться ими, как щитом. Не в силах выдержать этот испытующий взгляд, она уставилась на его аккуратно завязанный галстук. В таком узле не было ничего чрезмерного и фальшивого.

— Понятия не имею. Мне кажется, к старости она слегка помутилась рассудком.

Хайгейт наклонил голову, пытаясь поймать ее взгляд, но София упорно смотрела поверх его плеча. Плохая мысль. На глаза тут же попалась Джулия, стоящая рядом с Кливденом и принимающая восторженные добрые пожелания от Генриетты Аппертон.

— София. — Хайгейт буквально прошипел ее имя, негромко и жестко, но достаточно властно, чтобы оно прорвалось сквозь гул толпы.

И добился своего. Она невольно посмотрела ему в глаза.

— Я не давала вам позволения называть меня по имени, милорд.

— Тем не менее я буду так к вам обращаться.

— Вы не…

Его рука сомкнулась на ее запястье, как кандалы, остатки веера выпали из вялых пальцев.

— Идемте со мной.

Как бы сильно ей ни хотелось сбежать из этого помещения, София не сдвинулась с места.

— Идемте, — повторил Хайгейт, и взгляд его смягчился.

Нет, она не позволит себе размякнуть и сдаться! Она хочет оказаться как можно дальше от этого кошмара, но не по его приказу. И не с ним. Сейчас ей хотелось только одного — вернуться домой, где можно, как раньше, поддаться слезам в уединении своей комнаты.

И Джулия…

К горлу подступило рыдание. Ей не позволено даже столь маленькое утешение. Чем сестра ее успокоит? Впредь, закрывая глаза, она будет представлять только одно — Джулию, стоящую рядом с Кливденом…

Опустив голову, София сдалась и позволила Хайгейту увести себя из переполненного бального зала, смутно угадывая, что он бормочет какие-то извинения проходящим мимо благожелателям.

— Как по-вашему, что вы вообще делаете? — прохрипела она.

— Увожу вас домой, — произнес он неопределенным тоном. — Вы не очень хорошо выглядите.

София не может приехать домой и войти в комнату, которую делит с сестрой, но куда ей тогда деваться? Даже то, что Хайгейт сопровождает ее, помолвлены они или нет, уже находится за пределами допустимого. Помолвлены, боже милостивый, во что она позволила себя втянуть?

— Вам нельзя. Это неприлично.

— Боюсь, моя дорогая, сейчас у вас нет выбора. И если это вас утешит, я к вам и пальцем не прикоснусь.

София сделала шаг в его сторону.

— Вы что, забыли о нашем соглашении? — спросила она негромко, позволяя себе выпустить гнев. — После такого мы уже не сможем разорвать помолвку без ущерба для моей репутации.

— Вы в самом доле считаете, что сможете выпутаться из всею этого, сохранив репутацию нетронутой?

— Не совеем, конечно, но зачем ухудшать?

— Потому что вы изо всех сил изображаете из себя дурочку перед мужчиной, который вас не заслуживает.

— Да как вы смеете?

— Я смею, потому что точно знаю, какого сорта человек этот Ладлоу. — Щеки Хайгейта слегка покраснели, на этом фоне резко выделился шрам, но только это и выдавало его гнев. — С титулом он или без титула, но вы всегда были намного выше его. Так зачем вам мараться…

— Мараться? — София изо всех сил старалась, чтобы ее голос не дрожал. — Полагаю, мою сестру это не касается?

Хайгейт скользнул ладонью от запястья вверх и сжал ее руку чуть выше локтя. Кожа запылала от его прикосновения.

— Ваша сестра не моя забота. Она может постоять за себя и сохранить свое достоинство рядом с таким, как Ладлоу, потому что не испытывает к нему нежных чувств, в то время как вы…

— В то время как я что?

— Вы слишком ослеплены, чтобы увидеть собственное благо. Но я намерен это исправить.

Руфус прислонился спиной к подушкам своего ландо, медленно ползущего по людным улицам Мейфэра. София, сильно распрямив плечи, сидела напротив, упорно глядя в окно, но за внешним спокойствием внутри скрывалась буря эмоций. Ее выдавали только стиснутые кулачки и прерывистое дыхание, но Руфус и сам отлично знал, что такое горечь предательства.

Он откашлялся. София вздрогнула, но не отвела взгляда от вереницы шикарных карет и еще более шикарных городских домов.

— Знаете, он ведь никогда не стал бы хранить вам верность.

Ну вот, теперь Руфус завладел ее вниманием.

— Понятия не имею, о ком вы, милорд.

— Ну как же, разумеется, о Ладлоу. — Руфус вытянул ноги и приготовился к взрыву.

— Теперь его зовут Кливден, насколько мне известно. И позвольте спросить, что вы-то об этом знаете?

Руфус сжал губы. Он ожидал взрыва, а не ледяной холодности.

— Вам неведомо, насколько многое мне известно о нем.

Правое плечо слегка дернулось вперед, и София снова уставилась в окно.

— Конечно, вранье, сплетни и слухи.

— Скажите, миледи, я похож на человека, собирающего сплетни?

Взгляд снова вернулся к нему. София вздохнула, и грудь ее приподнялась, но тут же опустилась, и Руфус понял — она готовилась откровенно соврать, но не смогла заставить себя произнести неправду.

— Нет. — Едва слышный шепот достиг его слуха.

София переплела пальцы, создав перед собой что-то вроде защитной стены из рук — нельзя было допустить проявления гнева, боли или тем более заплакать. Но целая масса эмоций бурлила у нее внутри и рвалась наружу. Руфус и сам слишком хорошо помнит ту боль.