Книга Холм псов, страница 20 – Якуб Жульчик

– Отстань от меня, – говорю я тихо.

Я начинаю потеть, холодным потом, тот течет по загривку и по спине. Я успокаиваюсь, мысленно повторяя себе, что ведь знал: будет именно так. Собираю рукой волосы, связываю их резинкой в рахитичный хвостик. Выгляжу как поистрепавшийся, старый мальчишка.

– Значит, говоришь, через три месяца эти испанцы выезжают, – отзывается отец.

– Португальцы, – поправляет его Юстина.

– И что ты хочешь сделать за три месяца? – спрашивает он.

Я смотрю на Гжеся, который наблюдает за всем этим с явной веселостью, и отвечаю.

– Через три месяца нас тут уже не будет.

– А где ты будешь? На вокзале? – спрашивает мой отец.

– Мы можем уехать хоть сегодня, – информирую я.

Я смотрю только на отца. У него те же глаза, что и всегда. Я где-то читал, что глазное яблоко – единственная часть тела, которая в жизни человека остается неизменной, не растет и не уменьшается. Не стареет. Глаза отца – маленькие, грязные кусочки льда, закапанные гневом, смешанным с чем-то, что сперва, если его не знать, можно принять за тупость.

– Может, вы уже перестанете, – говорит Агата.

– Я просто хочу с ним поговорить. Это мой сын, – отец показывает на меня.

– Ну не знаю. Может, хотя бы в первый день оставишь его в покое? Не унижай сына перед его женой, – Агата показывает на Юстину. Говорит матовым, полусонным голосом.

Пусть валит. Мне не нужно ее заступничество.

– Просто посмотри на себя, – говорит отец, показывает на мои волосы, на мою рубаху, мои штаны. – Посмотри на себя и подумай. Я хочу тебе помочь.

– Мне не нужно, – говорю я тихо, горло перехватило.

– Ты должен понять, Миколай. Это последний шанс. Тебе тридцать два года, тридцать три.

Он в возрасте тридцати трех срал под себя, пьяный, на грязном топчане в подвале, потому что мать запрещала ему заходить в таком состоянии в дом. И я хочу это сказать, но с губ моих почему-то срывается кое-что совершенно другое, я просто спрашиваю его:

– Что тебе до этого?

– Ну, с сегодняшнего дня – кое-что, – говорит он, сплетая руки на груди.

– Ладно, нахер, успокойся уже, – Гжесь снова встает и идет на кухню.

– Я не с тобой говорю. Я с ним говорю. С тобой поговорим в другой раз, – бросает в его сторону отец.

– Мы возвращаемся, – я встаю со стула, отодвигая его так резко, что тот едва не переворачивается. Сердце у меня колотится так, будто желает вырваться наружу сквозь ребра. Сваливаем. Всем покеда. Пусть даже в канаву. Я же знал, что так случится. Это ведь было настолько очевидно.

Юстина изображает спокойствие. Смотрит то на меня, то на отца. Она принимала это в расчет. У меня умная жена.

– Я говорил: вы мне не мешаете, – говорит отец.

Агата тоже встает.

– Мы возвращаемся. Юстина, пойдем. Мы уезжаем отсюда, – у меня голос, словно я получил кулаком в гортань, проглотил наждачную бумагу.

– Может, успокоимся? Может, мы все успокоимся, а? Уж если мы закончили вступление, все вывалили и можно… – начинает она говорить, но вдруг слышен стук во входную дверь. Резкий, и быстрый, и громкий. Агата смотрит то на нас, то на дверь.

– Ты кого-то ждешь? – спрашивает отца Агата, уже из коридора.

Снова стук, резкий.

– Ну ведь, сука, есть звонок, – отвечает отец и наконец поворачивается к двери. Когда встает со стула, в комнате что-то сдвигается, начинается легкий переполох, тени на миг меняются местами.

Янек отодвигает стул, встает, Йоася тоже хочет встать, отодвигает от себя тарелку, с которой исчезло куда как немного.

– Ты останешься сидеть, пока не съешь, – говорит мой отец. Йоася вздыхает и снова всаживает вилку в давленый картофель.

– Чего так молотить? – спрашивает отец и подходит к двери.

– Садись, Миколай. Да сядь же, ну. Спокойно, – говорит мне Агата. Я, наконец, сажусь. Касаюсь спины Юстины, всовываю руку под рубаху и свитер. Они мокрые и холодные, как мой затылок.

– Прости, – говорю ей. Она качает головой: не за что.

Гжесь возвращается с кухни. Держит в руке бутылку водки и две рюмки. Садится.

Отец позволяет тому, кто стоит за дверью, постучать снова, а потом – открывает. За дверью стоит женщина, которой я не узнаю. Ей лет пятьдесят, крашеные белые волосы до шеи, длинное пальто, яркий макияж; я вижу, как она трясется, держась за деревянные перила, при виде отца – отступает на шаг, но он уступает ей место, дает знак, чтобы она вошла. Агата выбегает из кухни и подскакивает к женщине, принимается стягивать с нее пальто.

– Нет, я сама, – говорит женщина. – Я сама, Агатушка.

Юстина внимательно смотрит на нее и резко встает: словно продолжи она сидеть – оскорбила бы этим пришедшую. Выходит в коридор.

– День добрый, – говорит женщине.

– У нас есть звонок, Эва, – говорит мой отец.

– Есть, но что-то он не работает, – отвечает женщина.

– Это моя невестка, – мой отец машет на Юстину.

Женщина вообще не обращает на ту внимания. Она на нервах. Совсем недавно плакала, и плакала долго. Глаза припухшие, окруженные галактикой черных пятнышек туши; лицо покрыто твердой скорлупой из пудры и крема. Скорлупа эта растрескалась из-за того, что наверняка случилось буквально минуту назад.

– Так, может, я сделаю кофе? – предлагает Юстина.

– Сиди спокойно, – отвечает Агата.

– Мне тоже нужно присесть, – говорит женщина.

Агата медленно ведет женщину к стулу у стола. А женщина с каждым медленным шагом вздыхает, и только теперь я ее узнаю: в последний раз видел ее лет десять назад. За это время она сильно расплылась, сгорбилась, ее пригнуло к земле. Чувствуется, что она больна, чем именно не понятно, но – точно больна; запах, кислый, чуть тошнотворный, пробивается сквозь сотни кремов, которые она на себя наложила. Она увешана золотыми цепочками, втиснута в пастельный жакет и рубаху с воланами, выглядит так, словно только что вернулась со свадьбы.

– Садись, – говорит Агата и ненадолго выходит на кухню.

Женщина выполняет приказ, потом наклоняется ко мне через стол.

– Добрый день, Миколай, – говорит.

Я киваю:

– Добрый день, пани Эва.

Жена Берната успокаивается, выдыхает глубоко.

– Я уже обо всем слышала. Слышала, что вы снова в Зыборке. Это хорошо. Кто-то должен тут жить. Не могут же люди только уезжать, – говорит женщина.

Отец возвращается и встает над ней, зондирует ее взглядом. Гжесь пододвигает мне рюмку. Я не возражаю.

– А вы что? – спрашивает пани Бернат, вытирая глаза салфеткой.