Я приметил, что Курнос мешает в железном котелке серу. Самый вид этого способен был напугать закоренелых грешников (хотя еще сильнее перепугался бы тот, к чьему естеству приблизилось содержимое котелка), но нынче я не думал, что это к чему-либо приведет. Конечно, когда допрашиваемый не желал отвечать на вопросы, первейшим моим долгом было явить ему инструменты и объяснить, как они действуют. Я решил так поступить и нынче, но исключительно для того, чтобы придерживаться необходимой процедуры, поскольку не видел никакого смысла в том, чтобы пугать человека, который не слышит моих слов.
– Вы поняли? – спросил я, когда закончил объяснять, для чего служат инструменты.
Могильщик просипел что-то совершенно неразборчивое, всматриваясь в меня болезненными скошенными глазами.
– Напишите, что понял, – приказал Сфорца.
– Нет! – повернулся я к нему. – Ничего подобного вы писать не станете! Этот человек не в том состоянии, которое позволило бы продолжать допрос. Курнос, отвяжи его и запри в камере. Дай ему есть и пить.
– Вы не станете вести допрос? – Сфорца вскочил из-за стола, а на его сморщенных щеках проступил кирпичный румянец.
– Нет, – ответил я коротко. – Но коли захотите, – ткнул я в могильщика, – всегда можете попробовать…
Я знал, что он принадлежит к тому роду людей, кто охотно велит причинять муку другим, но сам не торопится приложить руку к пыткам. А милость умелого причинения страдания – крест, который несет всякий инквизитор. Мы подвергаем людей ужасным испытаниям только потому, что верим: по мосту бесконечной боли они идут в Царствие Небесное. Поэтому я не имел намерения позволить, чтобы церковный альмосунартий пользовался моими умениями вне согласия с правом и обычаями.
– Пусть будет по-вашему, – сказал наконец Сфорца, но, похоже, признание поражения в присутствии настоятеля и гранадского рыцаря было для него болезненным.
– Сердечно вас благодарю, – кивнул я.
Могильщика заперли в тесной комнатенке при складе, и я проследил, чтобы ему выдали еду, питье и теплое одеяло. Заглянул к нему чуть позже, и когда отворил дверь, увидел, что он сидит подле пустой уже миски. Увидев меня, он застонал и скорчился в углу. Худыми руками закрыл голову, поскольку полагал, что начну его бить.
– Курт, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал ласково, – прости брату-милостыннику его несдержанность. Поверь: я хочу лишь поговорить с тобой и не причиню тебе никакого вреда.
Он пялился на меня сквозь не до конца сомкнутые локти.
– Выпьешь вина? – спросил я его.
Могильщик забормотал что-то невнятное, но я, не обратив на это внимания, уселся подле него на влажной постели. Потер нос кончиками пальцев и скривился, ибо могильщик успел провоняться от страха – и последствия этого давали о себе знать. Я мягко вложил ему в руки баклагу с вином, а он стиснул ее узловатыми пальцами, напоминавшими когти огромной больной птицы.
– На здоровье, Курт, – сказал я. – Это для тебя. Все.
Он снова что-то пробормотал, но приложил баклагу к губам. Пил, и вино лилось по седой щетине подбородка, стекало на худую грудь. Могильщик опорожнил баклагу и осторожно, будто боясь, что не сумеет ее удержать, отдал мне.
– Тяжело уже справляться с лопатой, – начал я, – копать могилы в твердой земле, а? У моего отца тоже были больные руки. Он говорил, что очень помогает настой из горячей ромашки и несколько глотков крепкой водки, чтобы согреть старые кости.
Мой отец не говорил ничего такого, по крайней мере, я этого от него не слышал, поскольку судьба никогда не сводила наши пути. Мать, правда, утверждала, что он был ее супругом, достойным пред Господом и истинным князем, но слухи ходили всякие. Я же знал, что такая сказочка способна помочь и развязать язык старика для доброго дела.
– Нет у тебя сына, Курт? Чтобы помогал тебе в тяжелом труде?
Он лишь покачал головой, но я видел, что он смотрит на меня уже с меньшим страхом. Может, причиной тому были мои слова, а может, вино – но отваги у него прибавилось.
– Я хочу, чтобы ты как можно скорее отсюда вышел, – вздохнул я. – Поскольку, говоря между нами, этот наш законник страшно дурной, а?
Он усмехнулся, обнажая синие десны и пеньки почерневших, гнилых зубов, но ничего не сказал.
– Я хочу тебя отсюда вытянуть, Курт, поскольку не следует честному могильщику сидеть в камере. Ты ведь давно уже хоронишь людей в Штольпене, а?
– Хо-хо, – только и сказал он. – Папа был могильщик, при нем я и начал, – добавил он миг спустя скрипучим тоном.
– А теперь – тяжело, – вздохнул я. – Наверняка кто-то из добрых людей помогает тебе в тяжелом труде, а?
Он покивал.
– Ой, есть еще добрые люди, господин, – забормотал. – Такими вот лапами, – вытянул перед собой худые, скрюченные и дрожавшие, словно от холода, пальцы, – мало чего могу.
– Беда, – сказал я сочувствующим тоном. – Завтра я вытяну тебя отсюда, Курт, и поставлю лучшее пиво в корчме. Скажем честно, – понизил голос, – этот ваш корчмарь варит ужасную мочу.
Бахвиц захихикал хрипло, захлебнулся и долго откашливался. Наконец сплюнул в угол густой зеленой мокротой.
– Думаю, он и правда туда ссыт, – сказал он и утер слезы со щек.
Я мысленно возблагодарил Господа, что вчера лишь попробовал вино из кубка, а остальное вылил и не стал заказывать пиво. Надеялся лишь, что корчмарь не любил улучшать своей мочой и винный вкус. За такие шуточки с клиентами ему надлежало дать хороших плетей. Хотя, насколько я знал, даже в Хезе не чуждались подобных практик, особенно в дешевых забегаловках, куда хаживали худшие отбросы. Или же, говоря по-другому, именно там, где чаще всего приходилось бывать вашему нижайшему слуге.
– И что будут делать люди, пока ты сидишь в камере? – спросил я. – Кто станет погребать трупы?
– Какие трупы? – поднял он на меня взгляд.
– Господь в милости своей призвал Ахима Мышку, – соврал я. – И нужно ему выкопать хорошую могилу.
– О Господи! – он сложил ладони перед грудью. – Смилуйся над его пьяной душою.
– И прими его в Своем сиянии, – завершил я серьезно.
– Пока меня нет, со всем справится Руди, думаю, – сказал могильщик. – А не сыщется у вас еще винца, господин?
Я покачал головой.
– Что за Руди?
– Да такой… Спит Бог весть где, волочится туда-сюда, но всяко пара медяков ему пригодятся…
– Он тебе обычно и помогал?
– Ну а кто ж, как не он? Давал я ему работку порой. И вот Матиасу еще… Матиас – он даже лучше будет, поскольку же от доброго сердца помогал. И грошика, бывало, не возьмет…
Это меня заинтересовало. Как-то не слишком я верю в сочувствие и бескорыстные поступки. Обычно так уж оно бывает, что если кто пытается дать тебе что-то задаром, то раньше или позже приходится заплатить за это дороже, чем думалось вначале. Но кто таков сей Матиас, столь охотно помогавший могильщику? Наверняка я узнал бы это куда раньше, когда бы не зуд брата-милостынника, приказавшего тотчас приступать к пыткам могильщика вместо того, чтобы сперва просто поболтать с ним. Отчего некоторые полагают, что необходимое признание можно добыть, лишь причинив страдания?
