Впрочем, триста крон – всегда триста крон. На такую сумму в Хезе можно жить и полгода (а коли скромно – хоть и год), и это означало, что у вашего нижайшего слуги по крайней мере в течение месяца будет что есть и что пить, а возможно, я даже оплачу самые важные долги.
Щедрость епископа была воистину поразительной, но я не думал, что это мое многодневное ожидание смягчило сердце Его Преосвященства. Герсард просто любил быть великодушным. Некогда один из братьев-инквизиторов сказал, что епископ по-настоящему любит только меня. Если и была это правда, то признаюсь – бывали у него странные способы выказывать эту любовь…
Я добрался до корчмы, в которой снимал комнату, стараясь не идти сквозь толпу. Вообще-то воришек я не боялся, но береженого Господь Бог бережет. Ведь на моем пути мог попасться и талант с золотыми пальчиками, а потеря трехсот крон бы меня крайне расстроила.
Корфис грелся на лавочке перед корчмой, подставив лицо солнечным лучам.
– Работа кипит, – сказал я.
Он лениво открыл глаза.
– Мордимер, – усмехнулся. – А ты нынче рано.
– Ага, – согласился я. – Напомни, сколько там я тебе должен?
Он открыл глаза шире.
– Не говори, что у тебя есть деньги! – почти крикнул.
– Знаешь, Корфис, об этом вовсе не обязательно знать всему Хезу, – покачал я головой. – Пойдем ко мне.
Мы поднялись по скрипящим ступеням. Комната, которую я снимал, находилась в конце коридора, и вели в нее четыре высокие ступеньки. Двери закрывались на массивный замок, но я по опыту знал: умелый взломщик справится с ним очень быстро. Только вот внутри немного было ценных вещей. За исключением разве что официального инквизиторского наряда: черного кафтана с вышитым серебром сломанным распятием, черного плаща и такой же черной шляпы с широкими полями. Но я не думал, что сыщется смельчак, который решится своровать мой наряд. В конце концов, попытка выдать себя за инквизитора каралась столь сурово, что даже отчаянного смельчака от одной мысли о последствиях наверняка бросило бы в пот.
Еще здесь – прямо на полу – громоздились книги, которые я получал в подарок от мастера-печатника Мактоберта, и одна стопка служила вместо ножки расшатанному стулу. А кроме – кровать, столик, кресло, масляная лампа, сундук со сменной одеждой: вот и весь скарб бедного Мордимера.
Я уселся в кресле, а Корфис – на кровати, которая опасно затрещала под его весом.
– Получается сорок пять крон, Мордимер, – сказал он.
– И как же оно так получается? – спросил я.
– Еда и питье, – выставил Корфис кривой палец с обломанным черным ногтем. – Комната, – выставил второй. – А кроме того – уборка и стирка, – выставил еще пару.
– Ох, Корфис, не загибай, – ответил я. – Тебе б еще доплачивать мне за то, что в этой грязной норе живет инквизитор. Случались у тебя в последнее время кражи или драки? Хоффер из «Треснувшей Бочки» дает мне комнату и постой задарма, только б я у него жить согласился, но там полно крыс, а я не люблю, когда посреди ночи меня будят крысы. Хоффер говорит, что они просто хотят понюхать новичка. Жаль только, что нюхают они зубами, да? – рассмеялся я собственной шутке.
Корфиса мое чувство юмора как-то не порадовало. Он сплел пальцы и вздохнул.
– Ты, Мордимер, всегда так все обернешь, чтобы стало по-твоему, – сказал. – А знаешь ли, сколько одного только вина ты выпиваешь? И я ведь еще считаю тебе по-божески!
Шансов меня разжалобить у него не было. Тот, кто строит вторую корчму, не заслуживает, чтобы другие рыдали над его мошной. Да и вино в его гостинице чрезмерно сдабривали водой. Корфис был тот еще пройдоха, несмотря на простоватый вид. Внешность обманчива.
Я вынул из кармана две пятикроны и золотой дукат – то есть меньше половины того, чего сперва потребовал Корфис.
– Держи, старик, – сказал я ему. – Пусть моя утрата согреет тебе сердце.
Корфис скривился, но деньги принял. Попробовал дукат на зуб, усмехнулся.
– Пусть будет моя кривда, – махнул рукою.
Когда вышел, я решил без отлагательств начать изучение протоколов допросов. Успел заметить, что писарь корябал как курица лапой, но, к счастью, в нашей славной Академии Инквизиториума, кроме прочего, учили разбирать и не такие каракули. Мои учителя прекрасно знали, что писари во время допроса не раз и не два прикладываются к бутылочке вина либо водки. Особенно если в этот момент за ними не следит инквизитор.
Я уселся за стол, зажег лампу и погрузился в чтение, зная, что я – первый инквизитор, который имеет возможность ознакомиться с этим протоколом. Читал, и по мере чтения мне все труднее было поверить собственным глазам. Я знавал всякие ереси, часть из них сам же искоренял, о других слышал из уст раскаявшихся грешников. Но не думал, что ересь, которую я некогда раскрыл в местечке Гевихт, настигнет меня в Хезе. Отвратительное богохульство, похоже, ширилось.
«Господь наш, Иисус Христос, умер на кресте, чтобы искупить наши грехи…» – вот что говорил один из монахов.
«Возмущение среди допрашивающих», – записал на полях писарь. И неудивительно, я бы и сам возмутился. Ведь хватало свидетельств, что Господь сошел с Голгофы и вместе со своими апостолами вырезал половину Иерусалима, как об этом не слишком изящно, но совершенно в соответствии с правдой сказал некогда мастер-печатник Мактоберт. «Не мир пришел Я принести, но меч»
[20], – сказал Господь и был совершенно прав, поскольку чернь, освободившая Варраву, заслуживала лишь того, чтобы даровать ей быструю смерть.
«…но в тело его вошел, – продолжал еретик, – фальшивый Христос, Зверь-о-Девяти-Головах, который вместе с обманутыми апостолами овладел Иерусалимом…»
«Возму…» – и дальше клякса: ровно столько сумел написать секретарь. И дальше дописка: «спустя две молитвы допрос возобновлен».
Интересно, что же они делали во время того перерыва? – спросил я себя. Били допрашиваемого? Это было бы весьма непрофессионально, но как знать? Я глянул на список присутствовавших на допросе. Четверо: ведущий допрос отец-каноник Одрил Братта, судебный писарь Сигмонд Хаусманн, мастер-палач Фолькен. Четверо? А куда же подевался четвертый? Я внимательно осмотрел пергамент, но на нем не было и следа скобления или исправлений. Эта подробность, как видно, прошла мимо внимания тех, кто протокол читал. Да и что могла означать пометка: «Возбуждение среди допрашивающих»? Я слабо представлял себе, чтобы палач Фолькен мог быть назван «допрашивающим» или что так посмел бы о себе написать судебный писарь, который и вопросов-то обвиняемому не имел права задавать.
Отсюда можно было сделать лишь один вывод: кто-то был там вместе с отцом-каноником. Но кем был тот четвертый и отчего имя его не названо в протоколе?
Я налил себе кубок вина, выпил половину и глубоко задумался. Что ж, возможно, оставшаяся часть протокола рассеет мои сомнения? Возможно, это лишь ошибка, вызванная невнимательностью писаря?
