С другой стороны, странным было назвать по имени мастера Фолькена и не назвать одного из судей. Одного из двух судей. Кем он был, что его не упомянули в официальном протоколе? Фолькена я об этом не мог спросить, поскольку тот лежал без сознания в лазарете, но оставались отец-каноник и судебный писарь. Каноник должен знать, кто был с ним в составе суда, и ему придется поделиться этим знанием со мной. Хочет он того или нет – ведь нынче я был гончим псом епископа, а это означало, что достойный Одрил Братта мог меня ненавидеть, но должен был вежливо отвечать на все вопросы, какие только я захочу ему задать.
Я, однако, решил, что удобней будет сперва расспросить Сигмонда Хаусманна, чьи каракули мне как раз приходилось читать. Никогда ранее не слыхивал об этом человеке, но откуда б мне знать всякого судебного писаря? Я подумал, что подробную информацию сумею получить в Инквизиториуме, чья канцелярия всегда старалась тщательнейшим образом вести личные книги.
* * *
Как я и надеялся, в Инквизиториуме нашлись нужные документы – пусть даже называть документами несколько предложений, написанных на куске пергамента, было преувеличением. Сигмонд Хаусманн не успел отличиться ни чем-то особенно хорошим, ни чем-то особенно плохим, и все сведения о нем ограничивались фактом, что три месяца он служил судебным писарем епископского суда, был отправлен на работу к канонику Братте, а еще – что обитал с матерью на одной из улиц подле набережной, неподалеку от рыбного рынка. Я мысленно вздохнул, сокрушаясь, что вновь придется идти через этот рынок, но решил, что с Хаусманном куда проще встретиться у него дома, поскольку это позволит нам вести спокойный разговор, без вмешательства посторонних.
Мне показалось, что к дому Хаусманна я принес на себе весь смрад рыбного рынка, но наверняка это были лишь мои фантазии, поскольку я не заметил, чтобы хоть кто-то из людей, сидевших у дома, при виде меня кривился или зажимал нос. Другое дело, что соседи судебного писаря не были – судя по внешнему виду – людьми утонченных вкусов и не грешили чрезмерной элегантностью.
– Сигмонд Хаусманн – где мне его найти? – Носком сапога я тронул стопу одноглазого дедка, который как раз сморкался в руку.
В ответ я услыхал несколько фраз, свидетельствовавших о том, что этот нищий не был высокого мнения ни о моей матери, ни о мне самом.
– На втором этаже и налево! – крикнул мне какой-то сопливый малец, пробегая мимо.
Я толкнул дверь и вошел в темный душный коридор, насыщенный запахами мочи и кала. Знал, что судебным писарям платят немного, но не думал, что настолько. А Хаусманн работал в своей профессии недолго и попросту не успел еще набрать достаточного количества взяток, чтоб позволить себе сменить место жительства на более сносное.
Я вскарабкался по скрипящей рассохшейся лестнице и, следуя указаниям мальца, повернул налево. Подле узкого окошка в конце коридора сидела молодая нечесаная девка с потерянным лицом и кормила грудью младенца.
– Ш-ш, кусается, малой паразит, – пробормотала, увидев меня, и ударила ребенка пальцами по щеке. Младенец заверещал.
– Сигмонд Хаусманн, – сказал я. – Где он обитает?
Она кивнула на дверь, подле которой я как раз стоял.
– Но он болен, – сказала, когда я отвернулся.
– И чем же?
– А у матери Хаусманна спросите, – пожала она плечами и снова болезненно шикнула. – Ишь как жрать хочет, смотрите-ка! – сказала сердито, глядя на ребенка едва не с ненавистью. – И отец его был таким же. Только жрать и давай…
Слово «был» в ее устах натолкнуло меня на мысль, что мужчина нашел себе стол с чуть более культурным обслуживанием – и это свидетельствовало о его рассудительности.
Я постучал в указанную дверь, а когда никто не отозвался – сильно ее толкнул. Та отворилась, поскольку никто не обеспокоился, чтобы запереть ее хотя бы на засов. Внутри стояла духота еще более сильная, нежели в коридоре, поскольку окон здесь не отворяли. Да что там: здесь не открывали даже ставней, в комнате царил полумрак, и некоторое время мне пришлось привыкать, чтобы увидеть хоть что-то.
– Кто здесь? – услыхал я старческий, измученный голос, который мог принадлежать как женщине, так и мужчине.
Я сделал несколько шагов и дернул за ставни. Те скрипнули, и теперь я мог внимательно осмотреться. Здесь была лишь одна комната, в углу которой громоздилась истинная берлога. Там лежал неподвижный, смертельно бледный юноша с длинными, черными, слипшимися от пота волосами. Рядом сидела согбенная старуха – будто сморщенный гриб с седой шляпкой.
– Сигмонд Хаусманн? – спросил я, кивнув на больного.
– А вы кто такой? – скрипнула она в ответ. – Я никаких долгов не отдам, ничего у меня нет…
– Отвечайте на вопрос, – рявкнул я. – Это Сигмонд Хаусманн?
– Сигмонд, Сигмонд, – ответила. – Умирает, бедолага… – всхлипнула и утерла глаза грязным рукавом.
– Что с ним?
– А вы что, доктор? – снова ответила она вопросом на вопрос.
– Меня прислал епископ, – ответил я ей.
И это были неосторожные слова, поскольку старуха вскочила с достойной зависти резвостью и упала мне в ноги.
– Лекаря, господин, прошу вас, лекаря. У меня уже ничего нет, а задаром кто ж сюда придет…
– Успокойтесь. – Я с трудом вырвался из ее объятий. – Отвечайте на вопрос!
Она снова скорчилась в углу и обняла колени узловатыми пальцами.
– Что вы хотите знать?
– Чем болен ваш сын?
– Никто не знает, – фыркнула она. – Лежит так уже несколько божьих дней и словом не отзовется.
Я приблизился к берлоге – с отвращением, ибо смрад кала и мочи был здесь силен, а из разорванного матраса торчали клочья грязной соломы. Дотронулся до шеи Хаусманна. Жилка билась. Медленнее и слабее, чем у здорового человека, но все же билась. Кроме того, я видел, что утлая грудь писаря время от времени вздымается в спокойном дыхании. Несомненно, был он жив, только вот состояние его до странного напоминало состояние мастера Фолькена, о коем вспоминал епископ. Удивительно, что у обоих были сходные симптомы, и я даже подумал, не новая ли это болезнь, которую они подхватили, например, от допрашиваемых.
Я отступил на пару шагов и машинально отер руку о плащ.
– Он ничего не говорит во сне? – спросил. – Никакого бреда?
– Ничего, господин, – покачала старуха головой. – Лежит как мертвый, а я даже не знаю, что делать и кого просить о помощи. Может, вы, господин…
Я оставил ее в комнате – плачущую и стенающую, поскольку решил, что ничего более от нее не узнаю. Что ж, Сигмонда Хаусманна наверняка следовало списать со счетов, как и мастера Фолькена.
Мне остался лишь третий упоминавшийся в протоколах по имени свидетель допроса – сам каноник Братта. Не скажу, чтобы я горел необоримым желанием беседовать с этим амбициозным, горделивым и невоспитанным человеком, особенно если учитывать, что сам-то я был образцом скромности. Но как официальный следователь Его Преосвященства нынче я имел над каноником преимущество, проистекавшее из системы служебной иерархии. Тем не менее я не питал особой надежды на то, что он попытается помочь мне в решении этой загадки.
