Целомудрие оживленно жестикулировала за противоположным концом стола, продолжая рассказывать о своих Покаяниях, а другие сестры поддакивали ей, вставляя воспоминания о своих былых прегрешениях, почти ностальгические. Но теперь Целомудрие окликает Майлса:
– Эй, наверное, нам нужно подумать о твоем добродетельном имени. Каков твой главный порок, Мила?
– О, не говори глупостей, – фыркает Щедрость. – Она еще слишком маленькая, чтобы грешить.
Если бы они только знали!
– Все мы рождены из плоти и остаемся ее прислужниками до тех пор, пока не приходим к Богу, – назидательно произносит Сострадание, однако остальные сестры улыбаются Майлсу, согревшиеся, раскрасневшиеся, наслаждающиеся едой, возможностью «расстегнуться». Он испытывает легкое потрясение, осознав, что отсутствие не только строгой сестры Надежды, но и бдительного ока его матери позволило всем расслабиться.
– Я так рада, что ты примкнула к Церкви, – возбужденно говорит Умеренность.
– И я тоже, – выдавливает из себя Майлс. И затем уже с бо́льшим воодушевлением: – И я тоже!
35. Билли: Доказательство жизни
День близится к вечеру, но по-прежнему никаких признаков Зары, хотя Рико отправила ей на телефон перечень того, что нужно Билли. От Коул ответа нет, и с Билли никто не разговаривает. Она сидит недовольная у кострища, пьет пиво, потому что делать больше нечего, когда одна из одурманенных метамфетаминами вонючек, с уложенными в тонкие косички волосами, вручает ей потрепанную коробку с антибиотиками, срок хранения истек еще два года назад, и их хватит только на половину курса, что плохо, совсем плохо, если она собирается поправиться. Хоть как-то поправиться.
Билли все равно благодарит Косички. Ей не помешает наладить хорошие отношения. Если верить наклейке, этими лекарствами потчевали некую Маргарет Графтон, страдающую циститом, жительницу Су-Фоллс. «Твое здоровье, Мэгги!» – мысленно благодарит Билли, запивая похожую на мел таблетку глотком теплого пива. Где-то в сыром полумраке дома Рико сношает рыжеволосую, ее похожие на тявканье щенка крики перекрывают стрекот цикад, ветер шумит в деревьях, вдалеке слышится завывание двигателя квадроцикла.
Билли только притворяется пьяной, выстраивая пустые бутылки, однако по большей части она выливает пиво в траву, когда никто не смотрит. Она наблюдает за поведением девиц, чертов Дэвид Аттенборо
[69], изучающий шайку накачанных метамфетаминами красоток, обитающую в лесах Небраски. Если это именно они.
Билли рассчитывала поговорить с Золой. Не для того чтобы выразить ей свою признательность. Но Зола ей нужна. Ей нужен хоть кто-нибудь. Здесь их восемь или девять, все заняты-заняты-заняты, глаза у всех горят слишком ярко (словно блестящие наконечники сверл). Не думайте, что она не заметила в кострище отломанную щепку, среди битого стекла, пустых консервных банок и мертвого плюшевого медвежонка, которая на самом деле вовсе не щепка, а соскобленная плоть, ее плоть, с серебристой полоской клейкой ленты и клочками светлых волос. Эх, трахнуть бы хорошенько этих животных! Толстым сверлом!
Но когда Билли видит свой шанс, поблизости никого нет, встает и бредет к зарослям за кострищем, кто-то лениво ее окликает:
– Эй!
– Чего тебе? – обернувшись, отвечает она. Косички развалилась в туристическом кресле, которое кто-то затащил на веранду дома. Кому это могло понадобиться? Мальчишкам, игравшим в разбойников. Девчонкам. Но девочкам в жизни приходится больше доказывать. Они должны быть более сильными, более ожесточенными, более жестокими, чтобы занять место Больших мужчин. Миссис Амато наглядно продемонстрировала это с бедняжкой Сэнди. Билли ее поняла. Не нужно быть таким же хорошим, как мужчина. Нужно быть хуже. Нужно довести все до крайности, показать, что ты здесь самая плохая стерва.
– Я пошла отлить, что, нельзя?
– Я бы этого не делала, – кричит Косички.
– Что, нельзя поссать?
– Ядовитый дуб, дура. Сходи лучше в сортир. – Она тычет большим пальцем на дом, при этом показывая пистолет в кобуре под мышкой. – В доме.
Билли делает так, как ей сказали. Перед зеркалом в ванной она крутит головой так и эдак. Повязка, похоже, наложена профессионально – или достаточно профессионально. Не врачом. Билли гадает, что бы это могло значить. Ветеринаром. Стоматологом. Какой-нибудь самоучкой, блин. Открыв шкафчик, Билли обнаруживает беспорядочное месиво косметики, гигиенических средств, зубной пасты – но никаких лекарств, ничего такого, чем можно было бы воспользоваться, кроме противозачаточных таблеток на пластиковом круге, обозначающем двадцать восемь никому больше не нужных дней. По крайней мере, не нужных по своему прямому назначению. Билли выдавливает на палец пасту и трет зубы. Она ни за что не воспользуется зубными щетками этих лахудр. Мало ли что можно от них подцепить.
Дверь распахивается, и врывается Рыжая, раскрасневшаяся, пахнущая жизненными соками влагалища. Она в футболке, ноги у нее голые.
– Я… – начинает было Билли, но Рыжая уже стаскивает с себя трусики и опускает задницу на стульчак.
– Если хочешь, можешь взять мою зубную щетку, – говорит она, нисколько не смущаясь шумом хлещущей из нее мочи. – И мою косметику.
– Нет, спасибо. – Билли избегает смотреть ей в глаза, не хочет видеть розовое пятно у нее между ног. Она начинает складывать хлам обратно в шкафчик, но тут у нее за спиной возникает Рыжая и забирает из ее руки коробочку с тенями.
– А видок у тебя выжатый, – задумчиво произносит она, затем у нее зажигаются глаза. – О! О господи! Дай я тобой займусь!
И Билли думает, а почему бы и нет? Поэтому она садится на тот же самый стол на кухне, повернувшись лицом к свету, а рыжеволосая (Фонтэн, как будто родители решили назвать ее первым прикольным французским именем, на которое наткнулись) притаскивает большую косметичку.
Билли никогда не позволяла кому бы то ни было делать ей макияж, если только речь не шла о профессиональной фотосъемке. Например, рекламные снимки для «Величественного подземного ужина», выходившие в «Индепендент» и «Дейли мейл». К сожалению, они так и не отметили начало эпикурейских подземных пиршеств в заброшенных тоннелях лондонской почтовой службы, поскольку ее безмозглый деловой партнер-любовник забыл получить необходимые разрешения по санитарным нормам и требованиям безопасности. Билли выглядела сногсшибательно, в нефритовом платье с асимметричным кроем, показывающим ноги, одно плечо обнажено, волосы в прилизанном «каре». Не то что сейчас. Вид у нее жуткий. Растрепанная сломленная птичка с дыркой в голове, и, может быть, волосы у нее никогда больше не отрастут и она навсегда останется уродиной. Билли держит глаза закрытыми, чтобы не мешать щетке для волос и кисточке.
– Рико говорила тебе, что это сделала со мной моя собственная долбаная сестрица? – спрашивает она, пока Фонтэн накладывает тени ей на веки.
