Коул садится на пластиковый стул рядом с Милой, которая весело болтает со Щедростью и Умеренностью, стыд по поводу ночного пролития погребен глубоко. Но теперь произошло еще одно пролитие, на этот раз еды на грудь. Щедрость наклоняется к Миле, чтобы вытереть ей «апологию», и от этого материнского жеста Коул ощетинивается.
– Опля! – Коул вроде бы весело выхватывает салфетку из руки у Щедрости, обмакивает кончик в стакан с водой и оттирает Миле грудь. Это липкое сочетание оладий, яичницы и кленового сиропа, хочется надеяться, такого же фальшивого, как и бекон, потому что в противном случае срок его хранения закончился не меньше пяти лет назад.
– Какая мать, такая и дочь. Проливать что-то – в нашей семье это генетическая традиция, уходящая в глубь поколений. Моя мама особенно любила ронять еду в вырез платья, а до нее тем же самым славилась ее мать. У меня самой никогда не было для этого достаточно большой ложбинки между грудями, и Мила, похоже, в этом в меня. Сиськи могут пару поколений пропустить, а вот неаккуратность – это навсегда.
– Мам! Я сама могу!
– Ну хорошо, хорошо. – Коул отдает салфетку и углубляется в изучение меню, хотя она уже готова сделать заказ – простой тост с маслом, чтобы избавиться от тошноты, вызванной бараниной.
Она не может не обратить внимания (на самом деле она внимательно за этим следит) на то, что когда приносят счет, Сострадание, расплачиваясь, достает деньги из пухлой пачки, спрятанной под складками «апологии». Может быть, она пополняла заначку? И там под потолком специальный «священный» банк? В наши дни мало где принимают банковские карты; использование наличных снова растет.
Им с Милой потребуются деньги для оплаты дороги домой. И сотовый телефон, чтобы это устроить, когда они доберутся до Майами.
Все сходится. Не такая уж она никчемная. Не такая уж она глупая. Она решит этот вопрос.
О, крошка, я всегда в тебя верил.
40. Билли: Стокгольм
[84]По-прежнему в Омахе, по эту сторону границы. Колесят по улицам промышленного района, таким однообразным и бездушным, даже в темноте, что сюда, очевидно, никто никогда не вернется. Труп Рико они бросили в кювет, кое-как завалили ветками, наломанными в придорожных кустах, оторвали до конца бампер и положили его сверху. Погребальный курган на шоссе. Уехать прочь и оставить позади все заботы! Но кровь в машине еще свежая, а в ушах у Билли по-прежнему грохот и треск. Скальп болит в том месте, где Зара дергала ее за волосы.
Они подъезжают к заброшенному мексиканскому ресторану в пустующем придорожном торговом центре. Меры безопасности смехотворные; запертую дверь можно обойти через разбитое окно. Внутри затхлый полумрак, наполненный призраками острых кукурузных лепешек и запахом подгоревшего масла, в свете фонарика на телефоне яркие бумажные украшения и мексиканские флаги под потолком. Билли, у которой не осталось сил задавать вопросы, безропотно проходит следом за Зарой на кухню, хотя если эта сучка полагает, что она будет есть из пакета кукурузные хлопья трехлетней давности, она глубоко ошибается.
Никакой протухшей еды. Чистящие средства. Зара достает их из шкафа. Средство для мытья посуды, чистящее средство для духовки, «Мистер Пропер». У Билли был в Кейптауне знакомый-актер, который снимался в рекламе «Проктер энд Гэмбл», трахаясь с лысым мультяшным персонажем. Набирая в охапку бутылочки, Билли понимает, что именно это замыслила для нее эта гангстерша, долбаная шлюха-бандитка.
– Мы же все равно собираемся менять машину, – протестует она, когда они пробираются мимо столов обратно к своему личному месту преступления на колесах. – В темноте никто не увидит. Нас не остановят. Я не видела на дороге ни одной машины – вообще ни одной, я не говорю про полицию. Нам это не нужно. Лишь пустая трата времени. Возможно, нас преследуют. Мы должны оторваться, пока есть такая возможность, и добраться до Чикаго.
– Заткнись. А то я, возможно, убью тебя. Пожалуй, я тебя все равно убью. Мы с тобой… – Зара проводит по горлу ребром ладони. Гильотина.
– Что ты собираешься делать?
– Взглянуть на машины. – Перегнувшись через рулевое колесо, Зара вытаскивает ключ из замка зажигания и швыряет его Билли в лицо. Самый агрессивный язык жестов.
Опустившись на четвереньки на заднее сиденье, Билли попеременно оттирает пропитавшееся в обивку человеческое пятно Роршаха
[85] и борется с накатывающими приступами тошноты. Она сплевывает на землю, вытирает рот. Пора бы уже привыкнуть. Вот почему люди раскошеливаются на кожаную обивку салонов.
Пятно не оттирается. Гребаная мертвая стерва. Моб твою ять, Рико. И разбитое заднее стекло. Должен быть способ попроще. Билли возвращается в столовую и выходит с картонными коробками, скотчем и стопкой сложенных скатертей-клеенок, ярко-красных и тяжелых.
Нужно сначала продумать план. Если легавые возьмут их до того, как они обзаведутся новой машиной, это будет лучше или хуже? Она не отвечает за то, что произошло в лесу с Золой, Фонтэн и остальными. Заложница, а не сообщница. Не держала в руке пистолет, не сделала ни одного выстрела. Если не считать того, которым убили Пугливую Нелли, попытавшись свалить все на нее. Но у Рико был другой пистолет. Ну разумеется. В машине, до того как ее застрелили. Она стреляла в ответ. Где этот пистолет?
Быстрее! Зара возвращается, тяжелые армейские ботинки громыхают по стоянке. Пальцы Билли ныряют под сиденья, руки погружаются до подмышек, но там только рычаги и полозья, грубые механизмы регулировки сидений. Пистолета нет. Долбаного пистолета нет. Должно быть, он вывалился, когда они вытаскивали труп из машины. Ей даже кажется, что она слышала стук металла по асфальту. Только сейчас до нее доходит, как же ей не хватает этих просроченных антибиотиков.
Зара хмурится, оглядывая ее работу: скатерти, которыми накрыта испорченная обивка, заднее окно, заделанное картоном, чтобы не допустить сквозняк.
– Пластик я найти не смогла. Там есть мешки для мусора, но они не прозрачные. Недостаточно прозрачные. – Билли ненавидит себя за прозвучавшее в ее голосе малодушие, за страстное желание услышать слова одобрения. Нет, не это, – получить отсрочку.
