– Я хочу посмотреть зрительный зал! – в негодовании восклицает та.
– Зачем тебе это? И почему ты вдруг стала такой грубой?
Мила презрительно пожимает плечами.
– Я хотела, чтобы она заткнулась. Она говорила и говорила без умолку. Остынь, мам!
Коул ощущает между лопатками холодный удар страха. Не может быть, чтобы Мила говорила это серьезно! Она притворяется. Ну конечно. Но когда они сидели в автобусе, тихий вкрадчивый голос матери Низшей выливался из наушников, капая ей в уши смертельно ядовитый «Кул-эйд»
[88].
Уноси ноги! Как в кино, крошка. Пока не слишком поздно.
«Я над этим работаю, хорошо? Еще несколько дней. Это если Мила возьмет себя в руки и не станет истинной последовательницей культа».
Ее дочь высвобождает руку и выходит в двустворчатую дверь в зал со сверкающими люстрами.
Риелтор проходит мимо, постукивая по телефону, и Коул выходит следом за ней на улицу. Она должна довести игру до конца, выбраться отсюда.
– Послушайте, я прошу прощения за свою дочь. У нее переходный возраст. Она не хотела грубить.
– Мне показалось, она просто повторяла то, что вы проповедуете.
– Понимаю. Порой они действуют очень радикально. – Упор на «они». – Я… – начинает она и снова осекается. – Можно вам кое в чем признаться?
– Я не знаю, а вам можно? – язвительный сарказм.
– Если честно, я не знаю, подходит ли Миле такое окружение.
– Вот как, – говорит Алисия, тыча в экран телефона, едва слушая ее.
– Вы говорили, что люди должны помогать друг другу… – Она в полном отчаянии, доверяется совершенно незнакомому человеку.
Когда-то нужно кому-нибудь довериться, крошка.
Риелтор вздыхает и опускает телефон.
– Чего именно вы хотите?
– Я подумываю о том, чтобы покинуть Церковь. Потому что… ну, вы сами видите. Но мне нужен телефон. Чтобы связаться с родственниками.
– Вы хотите, чтобы я отдала вам свой телефон? – поднимает подведенные карандашом брови Алисия.
– Нет. Но я просто подумала, вы не могли бы купить мне СИМ-карту с оплаченным временем? У меня есть наличные. – Коул сует руку в лифчик, за утаенными пятьюдесятью долларами. – Самой мне это ни за что не сделать. Они обязательно заметят. – Она вкладывает мятые купюры, хранящие тепло ее тела, Алисии в руку. – Пожалуйста!
– Гм.
Но это не «нет».
42. Билли: Стремная, стремная, стремная рыба
Они останавливаются у торгового центра, чтобы купить чистую одежду и шапочку – прикрыть ей голову, черную круглую, с пушистыми кошачьими ушками, единственную, которая налезла на бинты, и прочие необходимые вещи: зарядку для телефона, патроны. Продавщица не моргнув глазом отпускает патроны, но фармацевт отказывается продать антибиотики без рецепта. Долбаная Америка.
– Пожалуйста! – умоляет Билли. – Мне очень плохо. Мы едем издалека, мой врач в Джорджтауне, – ухитряется поправиться она, в самый последний момент, пережевав «Йоханнесбург» в совершенно другое место. Она даже не знает, где это находится. Быть может, она придумала это название.
– Приходите завтра, в приемные часы, – говорит женщина в белом халате. У нее заметные усики, косматые брови. Слишком много тестостерона. Вот это наверняка можно достать без рецепта. Билли вынуждена довольствоваться чистыми бинтами и огромным тюбиком антисептической мази.
Дешевая гостиница в центре Де-Мойна. Двуспальные кровати. Жуткое оформление номера. Ракушки и пляжные зонтики – как будто рядом океан. Билли в ванной, разматывает бинты, подцепляет ногтями края пластыря, прилепленного на затылке, чтобы добраться до раны, морщится от боли, когда пластырь не отдирается.
Это не единственное, что удерживает ее мозги в черепной коробке. Правда. Не будь глупой. Люминесцентные лампы чересчур яркие, жестокие, маленькие дохлые мошки, лежащие на абажуре над головой, трупы насекомых, разбросанные по толстому стеклу иероглифами, которые Билли не может прочитать.
Она бросает бинты в раковину. Без второго зеркала рана ей не видна, но она может ее пощупать, плотный распухший комок, похожий на укус паука, в том месте, где вошло сверло, оттуда сочится прозрачная жидкость. Билли не знает, что это такое, боится присмотреться внимательно. Гной, да? Не иначе как гной. Не внутричерепная жидкость. Если только гной не означает то, что началось заражение и она все равно умрет.
По крайней мере крови нет. Мозгового вещества не видно. На паучьем укусе два грубых стежка, а вокруг него – рваная рана там, где ее родная сестра пробила дыру ей в черепе. Пересаживание волос реально работает, или ей до конца жизни придется носить долбаный парик?
Билли моет руки с маниакальным усердием хирурга, обильно обрабатывает рану антисептиком. Жжет так сильно, что ей хочется плакать. Как будто ее окунули в кислоту. Прямо-таки Малала
[89] из Де-Мойна. Ее облили кислотой? Или ей выстрелили в голову? Билли не помнит.
Мазь густая, оранжевая. У Билли перепачканы пальцы.
– Ты пищишь прямо как подыхающая кошка. Мя-ууууу-у, – передразнивает ее Зара. Она перетащила одну кровать к двери, перегородив выход, словно Билли собирается бежать этой ночью. Открывшийся от перестановки мебели ковролин более светлого оттенка непримечательного серого цвета, чем в остальной комнате. Контраст представляет его порталом в другое измерение. «Помогите мне вырваться отсюда», – думает Билли.
– Не хочешь мне помочь? – спрашивает она.
– Это омерзительно.
– Тебе необязательно прикасаться к ране, но пластырь ты можешь приклеить? Я сама не могу. Я подержу.
Зара неохотно приходит ей на помощь. Выглядит она еще хуже, чем Билли. Мешки под глазами разрослись из сумочек в баулы. Кровь из отстреленного уха запеклась на шее.
– Мы с тобой замечательная парочка. – Билли зубами отрывает кусок лейкопластыря и протягивает его Заре. – Заклей края.
– Ты знаешь, как оказывать первую помощь?
– Я знаю, что нужно промыть этот аборт у тебя на голове, пока не началось заражение. Вон там антисептические тампоны.
– Ой-ой-ой! – шипит Зара, склоняясь к зеркалу, чтобы посмотреть на себя. Словно они две девочки, делающие макияж перед вечеринкой.
