– Но это же и есть шутка. Мошенничество. Все эти догмы, покаяния – это же все ненастоящее. Не погружайся слишком глубоко. Мы в конспирации, помнишь?
– Как скажешь, мам.
– В нашей семье не говорят: «как скажешь».
– Странно. Потому что я только что это сказал. – Она уходит.
За ужином ее нет. И на молитве после ужина, и Коул начинает суетиться, старается занять свои руки, вместе с Умеренностью, Щедростью и Целомудрием занимается шитьем в учительской, выходящей окнами в сад. Это одна из их священных обязанностей – расшивать «молитвенную одежду» именами умерших. «Любимый отец». Все они любимые. «Кристофер – люблю и помню». «Молитвенную одежду» отвезут в Майами, где ее благословит сама мать Низшая, и обыкновенно Коул находила в работе успокоение, протягивая золотую нить сквозь ткань и размышляя о Девоне. Однако сейчас ее не покидает тревога и у нее болят руки.
– Она еще подросток. Ты должна это понимать, – назидательно говорит Щедрость. – Ей нужно побыть одной. Стойкость послала ее обойти все комнаты, посмотреть, нет ли там чего-нибудь полезного. А у меня есть для нее овсяные хлопья, так что голодной она не останется.
– Спасибо, Щедрость, ты очень добра.
– Все мы стараемся как можем. Мила необыкновенная девочка.
– Она действительно необыкновенная, и я говорю это не просто потому, что она моя дочь. – Язвительно. И не то чтобы Коул ревнует к тем отношениям, которые возникли между Щедростью и Милой; ее тревожит то влияние, которое приобрела над ее дочерью пышная гавайка. В настоящий момент ей меньше всего нужно, чтобы ее малышка выдавала ядовитые догмы.
Рядом с Коул орудует иголкой Умеренность. Она суетится, путает слова. В Благодатях не все сестры равны между собой, но Умеренность старается. В конце концов она больше не может сдержаться.
– О, Терпение, я так за тебя рада!
– Понимаю. Впервые в Майами. – Она пропускает иголку туда и обратно. И мы увидимся с матерью Низшей. Мила в восторге. Это все равно что встреча с папой римским.
– Умеренность, как ты могла? – стонет Целомудрие.
– О! О да. – Умеренность становится пунцовой. – Встреча с матерью Низшей. Вот что я имела в виду.
Коул опускает шитье.
– В чем дело, Умеренность?
– Извини, Щедрость! Я так рада за нее! Я не смогла сдержаться.
– Кошка уже выпущена из мешка, – вздыхает Щедрость. – Говори уж теперь.
– Твое Умерщвление! – сияет Умеренность.
– Оно же еще только через несколько дней.
– Надежда говорит, ты уже готова. Она говорит, у тебя отлично получается!
– Достаточно, Умеренность. Ты же знаешь порядок.
Умеренность хлопает себя по губам обеими руками, однако глаза у нее сияют.
– Извини! Извини, я больше не скажу ни слова!
Ого! Твою мать!
– Даже не знаю, что сказать.
Это уж точно.
– Это восхитительная новость, Терпение. Лучшее, что только может быть, – говорит Целомудрие. – Ты переменишься, отмоешься дочиста, станешь совершенной перед Господом.
– Жду с нетерпением! – говорит Коул. Но она заметила сотовый телефон Целомудрия, тот, с которого та выходит на свои старые странички знакомств, словно это Покаяние, а не пища для мастурбации. Телефон заряжается на кухонном столе рядом с тостером.
– Это… просто здорово. Вы меня извините? Мне нужно немного побыть одной.
– О да, чтобы все осмыслить!
– Лучше всего мне сейчас немного прогуляться. Щедрость, если увидишь Милу, напомни ей, чтобы она не забыла почистить зубы.
«Вот видишь? Я тоже могу быть хорошей матерью».
45. Майлс: Волк в волчьей шкуре
Майлс бродит по пустынной школе, почесывая себя под складками «апологии». Ему до смерти надоели эти проклятые рясы, до смерти надоело все. Ему страшно не хватает папы. Первые недели после смерти отца, когда его постоянно пичкали таблетками снотворного на военной базе, отец снился ему каждую ночь, но это, очевидно, были кошмары, порожденные стрессом. Папа, падающий с обрыва в черный океан. Папа, превращающийся в облако мошкары, кружащейся вокруг головы Майлса. Папа, стоящий спиной к нему. Майлс хватает его, разворачивает к себе, но там, где должно быть лицо, лица нет. Только размытое пятно, растворяющееся в памяти.
В последнее время сны стали более спокойными, и Майлс, просыпаясь, чувствовал себя все лучше и лучше. Они вдвоем сидят рядышком на большом диване на крыльце своего дома, с телефонами в руках, и посылают друг другу текстовые сообщения. Их любимое развлечение до Мужчинопокалипсиса.
Воображая на мгновение, что все это реальность – что отец ждет его где-то, и они с мамой наконец смогут остановиться и больше никуда не бежать.
Майлс проходит через старый зал, с витражей ему улыбаются святые. Он пересекает еще один внутренний двор, мысленно представляя себе, сколько других мальчиков ходили до него этим путем. Мальчиков, занятых мыслями о своих оценках, о девчонках, о том, как попасть в футбольную команду, о друзьях и врагах. Мальчиков, которые, возможно, считали себя неудачниками, беспокоились, что они никому не нужны. Мальчиков, которым не нужно было думать о спасении своего биологического вида, за которыми не охотилось государство, из-за которых их матерям не приходилось становиться беженками, застрявшими на противоположном конце земного шара. У каждого мальчика была всего одна нормальная, совершенная жизнь. Майлс скорбит по всем ним.
Он пересекает внутренний двор и оказывается в скоплении аудиторий, задушенных плющом. Первая заперта. Во второй художественный класс. Вдоль стен мольберты с работами. Натюрморт с фруктами, писанный маслом, несколько автопортретов, одни фотографически реалистичны, другие – импрессионистская фантазия. Вот мальчик-киборг, вот другой, со вскрытой черепной коробкой, наполненной с левой стороны голубым небом. Это действует на нервы. Кого нарисовал бы Майлс? Наполовину девочку, наполовину мальчика. С одной стороны «речь» и «апология» – спокойствие, сдержанность. Вторая сторона будет реалистичной. Ярость. Майлс корчит соответствующее выражение лица.
На стене висит плакат со школьной клятвой.
Я, ученик академии Бенфилда.
Обещаю не сдаваться перед трудностями.
Помогать другим, не ожидая награды.
Быть храбрым и защищать тех, кто нуждается в моей защите.
Я буду вежливым и добрым.
Я буду держать свое слово.
Я буду с радостью выполнять порученную мне работу.
Я буду чтить Бога и выполнять свой долг перед Родиной.
И я буду находить мужество стать тем, кем мне предназначено быть.
Майлс ловит себя на том, что он плачет. На него давит вес – пустота аудитории, призраки мальчиков, которые должны были бы быть здесь. На него давят сны об отце. Сознание того, что рядом не будет никого, кто сможет показать, кем он должен стать.
