Но в ушах у него по-прежнему звучали ее слова, хотя сказаны они были голоском нежным и чистым, как весенняя капель. Он все еще видел перед собой ее милое личико, ее глаза, полные света, и не чувствовал в ней ни капли ночной тьмы. А ее удивительные глаза, казалось, вобрали в себя все оттенки морской воды.
Конечно же, только колдовство могло сделать ее настолько обворожительной.
Так что теперь он околдован. Он чувствовал, как огромен вес этого слова. И уж она-то, разумеется, об этом хорошо знает. Вот она и решила показать ему, какая она на самом деле, насколько она сильна, следуя своим грешным путем. А заодно и напомнила ему о том наказании, которое, несомненно, воспоследует. Дэниел даже отчасти жалел, что она его не прокляла, что он не корчится сейчас от мучительного недуга или от какой-нибудь еще предначертанной ему пытки. Он чувствовал, что все это еще впереди, и ожидание было ему невыносимо, и невыносим был страх перед неизбежными страданиями.
К горлу подкатила тошнота, и он успел отвернуться, чтобы не испачкать рвотой заднюю ногу кобылы. Она, правда, продолжала стоять спокойно, вздрагивая и прислоняясь к нему, когда в низко нависших тучах вспыхивала очередная молния.
Он, весь дрожа, повел кобылу на конюшню. Ему было не по себе, земля качалась у него под ногами. Но кобыла отлично его слушалась. В углу конюшни сидели отец и Гэбриел. Они пили эль, закусывая хлебом и холодными вареными яйцами. По крыше вовсю молотил дождь.
Отец спросил, указывая на кобылу:
– Это еще что такое?
– Да вот, она теперь вполне объезженная.
Дэниел не сомневался: отец им доволен и, уж конечно, не станет оценивать успехи сына по весу монет.
– Ну, так поставь ее в стойло, – велел ему отец, и он повел кобылу в стойло, но тут вмешался Гэбриел и с полным ртом буркнул:
– Да я бы и сам эту кобылу в два счета обломал.
Дэниел не раз был свидетелем того, как он это делает. Его даже затошнило, когда он вспомнил приемы Гэбриела. Он до крови закусил губу, чтобы сдержать рвавшееся наружу возмущение. Он ненавидел это слово: обламывать. Гэбриел именно ломал лошадь: крепко ее привязывал, чтобы она и головой дернуть не могла, стреноживал ее и бил до потери сознания. И каждый раз, видя это, Дэниел давал себе клятву, что больше никогда не станет просто стоять рядом и смотреть.
– Натаниэль говорил, что тебе так и не удалось найти того ягненка, – сказал Гэбриел. – Я ж говорил, что его наверняка украли, иначе он бы уж точно нашелся.
Дэниел промолчал, отец проворчал что-то невнятное, а Гэбриел продолжал:
– Я еще по дороге в церковь подумал: это дело рук кого-то из той чертовой семейки, что в чумной деревне живет. – Он яростно поскреб за ухом и при этом даже шапку набок сдвинул. Дэниел напряженно слушал его, сам не замечая, что пальцы его впились в шею кобылы, и та укоризненно на него поглядывает. – Точно вам говорю: это, скорее всего, та маленькая шлюха с проклятого холма.
Отец нахмурился:
– Семейка у них, конечно, та еще, и души у них черные, только сомневаюсь я, что тут девчонка замешана. Скорей уж это ее братец постарался.
У Дэниела перед глазами тут же возникло лицо этого мальчишки, его гнусная усмешка, его угрозы. Кровь у него на спине.
Гэбриел еще сильней поскреб башку и заявил:
– Надо бы народ собрать да пойти и всем вместе выяснить, что у этих Хейвортов на уме. Прямо сегодня же ночью. Уж я ее выведу на чистую воду, эту…
– Кого выведешь-то? Девчоночку эту? – насмешливо спросил отец.
Гэбриел покраснел и даже чесаться перестал.
– Нет, я просто… просто я всех их имел в виду.
– Когда я выясню, кто виноват, то сам для него наказание выберу. – Этими словами отец как бы поставил точку в разговоре.
– Да утонул он, ягненок этот! – вдруг, не задумываясь, воскликнул Дэниел, сам себе удивляясь. – Я сам его в речке видел, просто говорить не хотел. – Его настолько встревожила внезапно нависшая над Хейвортами угроза, что собственный обман показался сущим пустяком. Лучше уж пусть на него падет отцовский гнев.
Отец и впрямь рассердился:
– Ну, это уж твоя вина, Гэбриел! Нужно внимательней изгороди проверять и проходы в них вовремя заделывать. А за ягненка я тебя оштрафую.
И Дэниел поспешил удалиться, слыша за спиной протестующие возгласы Гэбриела. Кобыла послушно следовала за ним; в глазах у нее светилось такое доверие, что ему снова вспомнилась девушка из семейства Хейворт, ее восхищенный и доверчивый взгляд, ее открытое лицо и то, как безбоязненно она шагнула к только что укрощенной им лошади.
Она казалась такой же безобидной, как и любое животное у них на ферме. Забитая, вечно пребывающая в страхе, в любой момент готовая вскочить и убежать. Похоже, думал он, вся якобы исходящая от нее опасность и заключается в том, что ее саму снедает страх. Никакое это не колдовство. Это всего лишь простенькие магические чары. Это она так защищается.
Среди тех, кто меня знает
Тропа на склоне холма страшно скользкая, земля раскисла, трава мокрая. Я спотыкаюсь о камень, босую ногу пронзает резкая боль, я невольно вскрикиваю, теряю равновесие и падаю.
Лежа на мокрой земле, я вдруг вспоминаю, какое лицо было под конец у того парня. Наверное, мама была права, когда советовала нам держаться от деревни подальше. Мы должны беречь те знания, которые достались нам от предков; мама получила их от своей бабки, а та еще от кого-то, и каждый раз в нашей семье находился очередной хранитель этих тайных знаний. Они могли принадлежать только члену нашей семьи, а я как-то вдруг совсем позабыла об этом и разговаривала с тем парнем так, словно мы с ним одного роду-племени. А что, если он меня обманул? Что, если он и меня приворожил, как ту необъезженную кобылу? Убаюкал своим тихим ласковым голосом и заставил ему поверить? А то, что он под конец показался мне испуганным, просто уловка. На самом деле он сразу меня узнал, сразу понял, кто я такая, а потом ловко притворялся…
Я с трудом встаю на ноги, отряхиваю грязную мокрую юбку и бросаю гневный взгляд на ферму, раскинувшуюся у подножия чумного холма. За ней виднеется деревня. Бывшая наша деревня. Только нашей она уж больше никогда не будет. Мне-то уж точно там не жить. Ведь я избрана им, и мне уготована совсем иная судьба. Я, правда, еще не знаю какая, но уже готова ее принять. Я устала сопротивляться неизбежному.
Я с трудом всползаю на холм. Чуть не на четвереньках. Ужасно скользко, но мне совершенно необходимо поскорее оказаться среди тех, кто меня знает.
Я всем телом налегаю на дверь, вхожу, пошатываясь, в дом и сразу вижу маму, склонившуюся над очагом. И в ту же минуту мой гнев словно истончается, утихает и тает, превращаясь в ничто. Вот только я почему-то чувствую себя до предела измученной. Словно маленькая девочка, ровесница Энни, я подхожу к маме и кладу голову ей на плечо.
