– Как это? Неужели для этого? – спрашивает он.
– Да, я избрана.
Он качает головой:
– Избрана… Кем? Богом?
Мой смех звучит неприязненно.
– Ты совсем ничего не понимаешь! – Но мне почему-то очень хочется коснуться рукой его плотной теплой рубахи или его юношески нежной щеки. – И как только ты ухитрился сохранить такую невинность? Оставь меня, дай мне жить моей собственной жизнью, а сам будь благодарен за дарованное тебе благополучие.
– Но тебя-то в моей благополучной жизни нет.
У него даже голос слегка дрожит. Да и на меня его слова производят куда более сильное впечатление, чем все те удары, какие я получала в жизни.
– Ты же не хочешь, чтобы я действительно появилась в твоей жизни, – говорю я.
– А что, если хочу?
– Тогда да поможет тебе Бог.
И я вдруг отчетливо ощущаю на себе чей-то пристальный взгляд. Оборачиваюсь и замечаю среди деревьев какое-то легкое движение, потом белый промельк заячьих ушей и хвоста. Кобыла тоже это заметила и беспокойно переступает с ноги на ногу. Дэниел треплет ее по шее, желая успокоить, и что-то тихонько приговаривает. А я смотрю туда, где только что промелькнул заяц – это ведь наверняка мамин фамильяр, – но там уже никого нет. Дэниел, потупившись, ковыряет траву носком башмака.
– Могу я спросить… ты сама-то ко мне какие чувства испытываешь?
Ничего себе вопрос! Если честно, я только о нем и думала с того дня, как мы вместе пытались вымыть Энни голову. Я до сих пор помню теплые прикосновения его рук – по ночам эти воспоминания согревают меня. А перед глазами у меня все время возникает его дурацкая веснушчатая физиономия. Я и себе-то не могу толком объяснить, какие чувства я к нему испытываю. А уж с ним говорить об этом и вовсе не могу. И ни за что не стану.
– Прохладные, – говорю я и поворачиваюсь к нему спиной, собираясь уходить.
– Погоди, – говорит он. – Твоя семья в безопасности. Может, побудешь со мной еще немного?
Душа его по-прежнему словно распахнута мне навстречу. Я не чувствую в нем ни капли зла или угрозы, и мне стыдно, что я так вела себя с ним, ведь он всех нас спас. Но в ушах у меня звучат мамины предостережения. Я должна идти. Но не двигаюсь с места.
Некоторое время мы так и стоим, не говоря ни слова. Кобыла подходит к нему и ласково подталкивает в плечо. От неожиданности он чуть не теряет равновесие, смущенно краснеет и, откашлявшись, поясняет:
– Она ревнует.
Она очень красива, шерсть так и блестит в лунном свете, длинную гриву колышет ветер. Я глажу ее по шее, а она «подставляется» и нежно ржет.
По-моему, язык мой прилип к гортани, да и в голове у меня пусто. Я совершенно не нахожу слов, которые могли бы ему быть хоть немного приятны.
– Она такая красавица, – наконец выдавливаю я из себя. Вряд ли эти слова способны кого-то впечатлить, но на большее я не способна.
Дэниел прижимается лицом к морде кобылы.
– Это точно.
И она тут же поднимает голову и фыркает, словно в знак согласия.
– Она и сама прекрасно это знает, – смеется Дэниел. – Только благодаря ей я сумел вовремя до твоего дома добраться. Нам всем ей спасибо нужно сказать.
Я смотрю, как нежно он ее оглаживает, и говорю:
– Спасибо тебе, красавица!
– Слушай, может… нам ее так и назвать? Бонни
[4], а?
– А что… имя хорошее. – Никогда еще мне не было так трудно поддерживать разговор. Зато мы оба то и дело улыбаемся – причем одновременно и беспричинно, – словно отражаем друг друга в зеркале.
Ветер колышет траву, засыпает нам ноги сухим песком, приносит запахи распаханной земли и реки. Заметив, что я дрожу от холода, он хмурит брови и с сожалением говорит:
– Эх, зря я не захватил с собой кремень, мы могли бы костер разжечь. Но уж в следующий раз я точно его не забуду.
В следующий раз? Я быстро на него взглядываю, и он, перехватив мой взгляд, тут же краснеет и предлагает:
– А ты на всякий случай захвати с собой какую-нибудь шаль.
– Мне и так не холодно, – говорю я. А потом, сама не знаю почему, вдруг выкладываю ему унизительную правду: – Да у меня и шали-то нет. – И настороженно смотрю на него: вдруг он вздумает проявить жалость или удивление. Но ничего подобного. Он всего лишь коротко, с пониманием кивает.
Вообще-то о «следующем разе» и говорить нечего. Никакого «следующего раза» быть не может. Да мать и сейчас уволокла бы меня отсюда за волосы, если б знала, где я нахожусь; я и сама прекрасно понимаю, по каким причинам нам с ним больше нельзя видеться, даже если б я очень этого захотела.
– Я… – Он вытаскивает из кармана ведьмин камень, который я ему подарила. – Мы… могли бы встречаться здесь… когда уже стемнеет. Этот камень я буду привязывать вот к этой ветке, видишь? – Он подходит к ольхе, растущей на опушке. – И это будет означать, что вечером я буду ждать тебя здесь.
Похоже, он совсем разума лишился. Мы же оба знаем, что никаких свиданий просто быть не может. Однако он продолжает:
– А ты, когда увидишь, что камень здесь висит, возьми его с собой, и я буду знать, что ты тоже сможешь прийти и со мной встретиться. Я приду заранее и буду тебя ждать.
– Я не приду.
– Я буду ждать.
И передо мной на мгновение возникает картина нашей встречи в вечерних сумерках. Возле горящего костра. Нет, это какая-то совсем другая жизнь! И я снова слышу за спиной какой-то шорох, снова чувствую, что за мной внимательно наблюдают, и говорю:
– Я не смогу прийти.
* * *
Я влетаю в дом и вижу все свое семейство. В полной безопасности. В доме царит полумрак и полно дыма; комната освещена лишь пламенем очага, перед которым все они и устроились прямо на полу, отгороженные от входа столом.
– Ну где ты ходишь, противная! – кричит Энни, бросаясь ко мне и чем-то размахивая прямо у меня перед носом.
Я смеюсь и прижимаю ее к себе, мою тепленькую худышку, сунув нос в гриву ее волос, в которой запутались травинки.
– Погоди! Держи ровно, а то я ничего не могу разглядеть.
– Я сама ее сделала, а Джон мне помогал! – Энни протягивает мне кусок дерева, из которого ножом вырезан некий неопределенный зверь.
Джон, как всегда, точит свой нож, но все же на минуту прерывает свое занятие и говорит:
– Это белка для моего маленького бельчонка. – Энни снова бросается к нему, и он, обняв ее за плечи своей худой рукой и направляя ее ручонку, вручает ей нож и помогает превращать деревяшку в фигурку белки. Ее лицо исполнено торжественной сосредоточенности, она даже кончик языка высунула. И сейчас мне вдруг становится жаль, что я не пригласила Дэниела к нам и не дала ему возможности увидеть Джона таким, каков он на самом деле – обыкновенный подросток, а вовсе не демон, которого все деревенские так боятся.
