Я стараюсь сесть как можно прямее и уверяю ее:
– Конечно, мне гораздо лучше. А все благодаря твоему отвару. Спасибо тебе, малышка.
– Значит, теперь и ты у нас бодрящие напитки готовить умеешь, бельчонок? – спрашивает Джон. – Теперь, значит, все в семье фамильным ремеслом занялись. – Но шутка ему не удалась: слишком напряженно звучит его голос.
Я пытаюсь встать.
– Мне нужно тебя осмотреть, – говорю я Энни.
– Не нужно, мамочка меня уже осмотрела. – Она машет рукой. – И мы с Джоном весь дом обошли и в колокольчик позвонили.
Я быстро смотрю на Джона. Но он только пожимает плечами и, отвернувшись, бурчит себе под нос:
– Да что там говорить, пустяки какие. Зато она сразу ныть перестала.
– Смотри, что я тебе принесла, – говорит Энни и вытаскивает руки из-за спины. В одной зажат какой-то грязный непонятного цвета металлический предмет, в другой – букет пушистых ярких одуванчиков, от которых исходит приятный горьковатый аромат. Она сует мне одуванчики, а сама начинает сковыривать грязь с неизвестного предмета.
– Какая хорошая штуковина, – приговаривает она. Под ногтями у нее черно от грязи. – А что это такое?
Джон взвешивает «штуковину» на ладони. Поворачивается к матери.
– Это подсвечник, – говорит она.
Джон внимательно его изучает, обводит пальцем небольшую чашу у основания. Энни, сияя, следит за каждым его движением.
– Да это же настоящее сокровище, белка, – говорит он. – И ничуть даже не сломанный!
Он снова передает ей подсвечник. Энни, прижав подсвечник к груди, качает его как младенца. А я думаю о том, кто были хозяева этой вещи. Для нас и подсвечники, и свечи – невообразимая роскошь; я уже и не помню почти, как у нас дома свечи зажигали, а Энни и вовсе никогда этого не видела. Ей и невдомек, что� именно она нашла. А ведь когда-то свеча в этом подсвечнике освещала для кого-то стол во время вечерней трапезы или кого-то провожала в постель. То была жизнь, полная тепла и уюта, которую в клочья порвали болезнь и страдания.
Я невольно вздрагиваю и снова обращаюсь к одуванчикам.
– Какие же они хорошенькие! – искренне восхищаюсь я. Пусть эти цветы и не слишком-то изящны, но они действительно принесли в наш дом желанную вспышку яркого цвета. Не говоря уж о том, что для меня ценен вообще любой подарок, полученный от Энни. – Спасибо тебе, кутенок.
Она соскальзывает с моих колен и тянется за чашкой, в которую хочет поставить цветы. Когда она набирает в чашку воды, мать выхватывает одуванчики у нее из рук, и Энни сердито кричит:
– Отдай!
Мать, не обращая на нее внимания, вертит цветы в руках, переворачивает их головками вниз, расщепляет им стебли и в итоге говорит:
– Да, эти вполне подойдут. Ты хорошая девочка. В твоих одуванчиках достаточно сока, чтобы приготовить тинктуру от бородавок. По крайней мере, парочку точно вылечит. – Она бросает взгляд на дверной проем. – Брысь, Росопас! Ступай, ищи, кого тебе велено.
Я с трудом скрываю улыбку, видя, как разгневана Энни. Скрестив руки на груди и сверкая глазами, она смотрит на мать и кричит:
– Они не для бородавок! Они для красоты! Я их для Сары рвала!
– Ерунда, детка. У нас нет времени на красоту. Все, что попадает сюда через эту дверь, должно иметь полезное применение. А еда, которую я куплю на денежки, заработанные исцелением бородавок, принесет Саре куда больше пользы, чем эти жалкие цветочки и старый грязный подсвечник.
Энни привстает на цыпочки, сжав кулаки, чуть наклоняется вперед, прижав руки к бокам, и рычит сквозь стиснутые и оскаленные зубы. Она еще более свирепо настроена, тем более что мы – мама, Джон и я – смеемся, а Джон еще и говорит:
– Ты, мама, поосторожней с ней, она сейчас и укусить может.
– Ну, ладно, ладно. – Мама гладит Энни по голове и протягивает ей один одуванчик: – Вот тебе для твоей сестры.
Энни берет его, стряхивает мамину руку и протягивает цветок мне. Я крепко ее обнимаю.
– Одуванчик просто очаровательный, – говорю я. – Такой же, как ты. Спасибо тебе, кутенок.
Она вздыхает, скребет у себя в затылке обеими руками и сообщает:
– По-моему, у меня снова эти паучки в голове завелись.
И я невольно чуть отстраняюсь от нее.
* * *
С каждым днем я могу простоять немного дольше, сделать несколько дополнительных шагов и чуть больше съесть. Но вот сегодня я почему-то не в силах даже пошевелиться, такое ощущение, словно я вросла в этот тюфяк.
Та тьма снова объявилась и понемногу обретает форму. Сперва это некая тень, которую я замечаю краем глаза. И эта тень словно разбухает, движется, и я уже почти узнаю того, в кого она превратилась, но и этот образ исчезает, а на его месте опять возникает неясное пятно. Я так и сяк поворачиваю голову, пытаясь разглядеть получше, но ничего не выходит.
Мама тоже чувствует появление кого-то незнакомого. Она ничего у меня не спрашивает, но я замечаю ее пристальный взгляд: она явно ждет, чтобы я проявила свои новые способности, а мой магический дружок обрел конкретную форму. Я смотрю, как пляшут пылинки в неровном луче света, просачивающемся сквозь дыру в кровле, и стараюсь отвернуться и не видеть ту тьму, которая теперь во мне заключена. Я страшусь того, кем позволила себе стать.
Энни тянет меня за руку:
– Ну что ты все в темноте сидишь! Пойдем со мной в лес.
– Да я и сама темнота.
Где-то смеется Джон, но я его не вижу.
– По крайней мере, пока что в темноте на тебя куда приятней смотреть, – говорит он.
Мама хмурится:
– Энни права. Хватит тебе дома сидеть. Ты уже вполне поправилась, пора и делом заняться.
То темное существо, которое я вижу краем глаза, явно сердится. Если смотреть прямо перед собой и притворяться, что вовсе и не пытаешься его разглядеть, его видно гораздо отчетливей.
– Сара, – теперь мать уже стоит передо мной, подбоченившись и слегка наклонившись ко мне, так что ее лицо оказывается совсем близко, – вставай и принимайся за работу. В доме ни крошки еды.
А я все смотрю на пляшущие в солнечном свете золотистые пылинки, их танец заслоняет от меня мамино лицо, и оно кажется каким-то расплывчатым, неясным. Я чувствую, как Энни трясет меня за плечи. И во тьме появляются пятна света – но не благодатного, не приятного глазу, а в виде ярких ослепительных вспышек. Это светятся чьи-то глаза.
Мама щелкает пальцами.
И появляется еще что-то. Теперь тьма сгустилась, стала тяжелой, непроницаемой. И в этом сгустке тьмы светятся жгучие глаза. И какие-то колючки. И…
– Что это? – требовательно спрашивает мать. – Что ты видишь?
Мне трудно дышать, горло словно распухло, слова со скрежетом выползают из моих уст:
