Во время вечерней трапезы он, набравшись храбрости, объявил отцу, что отказал Молли.
– Не могу сказать, что меня это так уж сильно огорчает, – ответил отец. – Она, конечно, девчонка хорошенькая, и ты вполне можешь с ней развлечься, коли захочешь, но жениться на дочке кузнеца? С какой это стати? – Он рассмеялся. – Ты мой единственный сын. А она что из себя представляет? Я понимаю, они могли бы целую ферму выиграть, а что получили бы мы? Раз в неделю по новой подкове? – Он снова расхохотался, но словно с натугой. Потом удивленно поднял брови и мотнул головой в сторону сына. Он был явно доволен собственной шуткой, а тот ее не оценил. И он решил повторить: – Неплохо, а? Раз в неделю по подкове в обмен на целую ферму?
Он снова засмеялся, потом утер глаза и добродушно заметил:
– Мне бы все равно пришлось такой брак запретить, сынок. Так что ты правильно поступил.
Дэниел положил ложку на стол, и полная миска густой селедочной похлебки так и осталась нетронутой. Значит, дочка кузнеца отцу не подходит. Каковы же будут его шансы, если он скажет, что хочет жениться на какой-то лохматой оборванке, дочке местной знахарки, которую все считают ведьмой? А ведь эта знахарка помогла ему, Дэниелу, появиться на свет. Эта знахарка пыталась спасти его мать и присутствовала при ее смерти. Но именно ее отец все эти годы считал ответственной за смерть матери.
Пчелы
Мать послала нас на берег залива, велела стучаться в каждую дверь и во что бы то ни стало постараться продать наши снадобья. Мне совершенно не улыбалось этим заниматься, но спорить с матерью не хотелось. Да и настроение у меня все еще было радужное после слов Дэниела.
Но вот первая женщина уже закрывает дверь у нас перед носом и орет:
– Убирайтесь! Никаких ваших заколдованных цветов мне не нужно!
А за спиной у нее тьма и теснота, и пахнет рыбой и древесным дымом.
– Нет, это же… белый вереск, – говорю я. – Он удачу приносит. – И Энни тут же протягивает ей букетик сухих цветов. – Вы положите их на ступеньки крыльца, чтобы они могли за вашим мужем присматривать, пока он в море. Или возле сетей, чтобы они вам полный улов принесли.
– Мы в своем доме и без вас защищены. – Женщина указывает мне на некий рисунок, нацарапанный на стене. Это магический круг, а в нем что-то вроде лепестков наподобие ромашки. Колдовской знак. Я впервые за много лет вижу такой. У меня холодеет внутри. – И никакие ваши заклятья нам не нужны. От вашей семьи всем одни только неприятности. Вон Гэбриел что рассказывает, какое заклятье вы на него наложили!
Больше всего мне хочется сейчас заткнуть Энни уши. Уголком глаза я замечаю некое движение, но, моргнув, прогоняю того пса прочь. Сейчас для нас важнее, чем когда-либо, чтобы нас никто ни в чем обвинить не смог. А Энни уже с любопытством на меня смотрит, и я поспешно говорю:
– Это же просто цветок! Он удачу приносит. И мы никогда никого не…
Женщина на минутку приоткрывает дверь и, высунув голову наружу, снова начинает орать:
– Погодите, новый-то магистрат нас, добрых прихожан, защитит, а таких, как вы, слуг дьявола из нашей деревни изгонит! Уж мне-то известно, что ты, нечестивица, с несчастными ребятишками Бартонов сделала! И если ты, поганка, еще хоть раз осмелишься пачкать своими грязными ногами мое крыльцо, я расскажу магистрату Райту все, что о тебе слышала, ясно? Убирайся!
И дверь захлопывается. Энни поворачивается ко мне, нахмурившись и по-прежнему сжимая в руках цветы, и спрашивает:
– О чем это она? Что мы такого плохого сделали?
А я вспоминаю кровавые расчесы на голове Гэбриела; его чесотка была вызвана моим гневом. Вспоминаю, как жестоко Джон избил Сэма Финча; вспоминаю ту глиняную куколку, которую мать сделала по образу и подобию Сэма. Вспоминаю, какие проклятия мать насылала на тех, кто ее обидел, желая рыбакам неудачного лова, крестьянам бедного урожая, а их детям болезней.
– Ей мы ничего плохого не сделали, – говорю я.
Что бы там ни случилось с детьми Бартонов, это, по крайней мере, точно не моих рук дело. С тех пор уж года три прошло. Я тогда даже еще и не начинала входить в силу. И уж тем более почти не пыталась ни заклятья плести, ни кого-нибудь проклинать.
Я закрываю глаза и снова вспоминаю: в тот год зима была особенно жестокой, земля промерзла насквозь, так что больно было ступать. А Энни была совсем еще маленькая, худенькая и беспокойная. Я тогда всю ночь пролежала без сна – очень болела голова, а живот прямо-таки сводило от голода, – и все прислушивалась к ее плачу. Потом все же встала, хотя у меня от слабости кружилась голова и немного подташнивало, и решилась выбраться из дома. Я надеялась вымолить в деревне хотя бы яблоко или пастернак, оставшийся с осени – все равно что, лишь бы это можно было сварить и накормить малышку.
Дом Бартонов был к нам ближе всего, да у меня, пожалуй, и сил бы не хватило, чтобы идти куда-то еще. Я стояла у них на крыльце, завернувшись в одеяло, захваченное с собственной постели, и умоляла хозяина дома подать мне хотя бы медный грош, хотя бы крошечный кусочек съестного для моей сестренки, а у него за спиной виднелась кухня, где топился очаг, было тепло и вкусно пахло вяленой рыбой. За столом сидела девочка примерно моих лет и качала на колене толстенького младенца, который был, пожалуй, чуть постарше нашей Энни; младенец подпрыгивал, и под подбородком у него вздрагивали пухлые складочки.
Но этот человек погнал меня со двора, грозно размахивая вилами. Хотя мне тогда и четырнадцати лет не было.
При воспоминании об этом гнев мгновенно закипает в моей душе; достаточно крошечной искры, чтобы он, если я ему это позволю, ударил подобно мощной морской волне. И тогда передо мной будут постоянно маячить те янтарные глаза… Нет, надо успокоиться. Я делаю несколько глубоких вдохов и крепко прижимаю к себе Энни, пытаясь подавить бушующую во мне ярость, ибо направить ее сейчас не на что.
А в ту зиму в деревне и впрямь многие умерли, в основном маленькие дети и старики. В их числе оказались и дети Бартонов. Энни выжила, но уж Бартона точно за это благодарить не стоило. И вскоре после смерти детей Бартоны из нашей деревни уехали.
Но ко мне их злосчастная судьба не имела ни малейшего отношения.
Я не более виновата в несчастьях, которые обрушиваются на эту деревню, чем ее богобоязненные жители. Особенно если прислушаться к тем сплетням, которые приносит домой Джон. Да эти «богобоязненные» вовсю спят с чужими женами, колотят своих детей, а в церковную чашу для пожертвований кладут камешки вместо монеток. И они еще смеют в чем-то нас обвинять! Если уж таковы добрые прихожане, так пусть лучше я буду изгоем.
Я чувствую, как где-то внутри меня волнами прокатывается негромкое и пока довольно спокойное рычание пса. Я хоть сейчас могла бы наложить на эту женщину проклятие, чтобы она почувствовала цену своей же собственной жестокости; могу, например, наслать чуму на весь ее дом или утопить ее мужа на дне морском. Страшные слова вертятся у меня на кончике языка, опасные слова, такие, каких я никогда раньше не знала. Возможность воспользоваться ими искушает меня. Продемонстрируй я этой женщине свою силу, и ее презрение тут же сменилось бы страхом.
