Она хмурится, кивает и начинает снова складывать ракушки и водоросли в подол юбки. Потом говорит:
– А все-таки я буду очень рада, когда моя настоящая сестра назад вернется.
Мы идем домой, уверенные, что сегодня мать будет довольна нашим заработком. Наша тропа проходит мимо полей Тейлоров, и сердце мое тут же начинает биться быстрей, и я, невольно вытянув шею, выглядываю из-за зеленой изгороди. Но на поле никого нет, только ягнята, которых теперь держат в загоне; они там весело прыгают и играют, не ведая о том, какая судьба им уготована. Я приподнимаю Энни, чтобы и она посмотрела на ягнят.
Но когда я снова ставлю ее за землю, у меня за спиной вдруг раздается крик, и чьи-то руки хватают меня за плечи и крепко трясут. Не знаю, чего во мне больше – страха или надежды, – но быстро оборачиваюсь…
Конечно, это Джон! Хохочет так, что даже слюна в уголках его губ пузырится.
– Придурок! – ору я, разозлившись в основном потому, что это оказался не Дэниел.
– Ах вот ты где! – Энни так рада брату, словно все это время мы только и делали, что его искали. Она обнимает его за талию, а он ласково ерошит ей волосы и говорит:
– Привет, бельчонок!
– А это, Джон, наша другая сестра, – сообщает ему Энни. – Она похожа на Сару, но все равно не Сара.
– Даже так? Тогда говори, Другая Сестра, что ты всю ночь в лесу делала с фермерским сынком?
– Во-первых, не всю ночь. А во-вторых, ты уже спал, когда я домой вернулась. Было довольно поздно, и вы все спали.
Но Джон уже заметил, как я покраснела, и гнусно ухмыляется, не веря моему вранью.
– Ладно, ты эти сказки будешь маме рассказывать. Не сомневаюсь, она-то сразу тебе поверит.
И он убегает куда-то. Похоже, в сторону деревни, и меня снова одолевает тревога. Интересно, что у него на уме? Я настолько взволнована, что забываю отмыть ракушки от песка, и когда мы приносим их домой, мама сразу спрашивает, морща нос:
– Что это с ними такое случилось? – Потом она внимательно рассматривает камешек с дыркой, берет заработанную монету и с удовлетворением кивает.
– Мы собирались их вымыть, прежде чем домой идти, – пытаюсь я оправдаться.
– Собирались? Теперь-то какой смысл говорить об этом? – Мать сгребает ракушки в миску, вручает ее Энни и вытирает испачканные песком руки подолом юбки. – Хорошенько промой их у колодца. И не возвращайся, пока дочиста не вымоешь.
Я протягиваю к ней руку, пытаясь протестовать, но мамины слова останавливают меня. От удивления глаза Энни становятся круглыми, как две луны.
– Я одна туда пойду? – не веря собственным ушам, спрашивает она. – Сама?
– Да, сама. Ты уже достаточно большая. Ступай, ступай. Пора и тебе чем-нибудь полезным заняться.
Энни берет миску с таким восторгом, словно это корзина золота, и выскальзывает из дома, хотя уже начинают сгущаться сумерки. Мы с мамой стоим по разные стороны от стола, прислонившись к стене и прислушиваясь к бряканью раковин в миске и ликующему пению Энни. Мать бросает на меня такой взгляд, что мне снова становится не по себе, и я понимаю, что она нарочно отослала Энни прочь, а сама сейчас затеет со мной малоприятный разговор, но тут она вдруг подбегает к двери, распахивает ее и кричит:
– Назад! Назад! Сейчас же вернись домой!
Бряцанье ракушек начинает приближаться. Энни появляется на пороге, и мать говорит ей:
– Ты можешь ходить к колодцу, только если на лугу никого нет. Если там окажется кто-то из деревенских, даже те, кого ты не раз видела здесь, немедленно возвращайся домой. И ни в коем случае ни с кем не разговаривай. Поняла?
Мать снова входит в комнату, прижимая ладонь ко лбу и бормоча себе под нос:
– Она же совсем невинная, понятия не имеет, сколь сильна их ненависть. Не хочу я, чтобы в нее камень бросили, или гадость какую сказали, или отняли у нее что-нибудь.
И я сразу вспоминаю, с какой недоброжелательностью, с какими страшными обвинениями мы сегодня столкнулись в деревне. И такое отношение к нам еще усилилось с тех пор, как прибыл новый магистрат. А еще я вспоминаю фермерского работника. Но маме я ничего об этом рассказать не могу. В данный момент она вообще вызывает у меня страх. Движения у нее какие-то ломкие, нервные, и в глаза мне она избегает смотреть. И я, подавив беспокойство, решаю выждать. Похоже, она к чему-то готовится.
Так и есть. Вынув из теплой золы глиняную куколку, она крутит ее так и сяк, гладит, потом поднимает на уровень глаз и долго на нее смотрит.
– Ну вот, совсем уже высохла, – говорит она. – Что же нам теперь с ней делать, как ты думаешь?
– Я думаю, нам следует оставить ее в покое.
– А плетельщик сетей, значит, так и останется ненаказанным?
Я провожу по столу рукой, смахиваю на пол какие-то крошки и говорю:
– Плетельщик и так несколько зубов потерял. И глаз у него весь черный, заплывший.
Мать кладет глиняную куколку на стол и смотрит на меня так, что я не выдерживаю, перестаю изучать сброшенные на пол крошки и поднимаю на нее глаза.
– Уж не решила ли ты, случайно, что у тебя теперь совсем другой путь будет?
По лицу ее ничего не поймешь, но голос звучит ласково. Вряд ли, думаю я, она стала бы надо мной подшучивать. Но я не уверена. И ничего не могу сказать ей в ответ.
– Он ведь давал обещания, верно? Рассказывал тебе всякие сказки о лучшей жизни?
Я по-прежнему молчу, хотя прекрасно понимаю, что мама легко может прочесть ответ по моему лицу. Этот разговор таит в себе некую скрытую угрозу, и я чувствую, что мое хрупкое счастье со всех сторон подвергнуто осаде.
– На самом деле я, пожалуй, вполне верю, что он действительно тебя любит, – говорит она. И надежда, подтверждение которой мне так хочется от нее услышать, исчезает, словно украденная откровенной жалостью, светящейся в ее глазах. – Чтобы такой парень, как он, примчался сюда ночью только для того, чтобы предупредить, что нам угрожают деревенские… Да и потом он еще возвращался, чтобы всего лишь тебя увидеть – да, тут ты права: это дорогого стоит. И чувства у него настоящие. А вот обещания – нет.
– Но, мама, если чувства у него настоящие, то почему же и все остальное не может быть настоящим? Он хочет всегда быть со мной. И вместе мы отыщем какой-нибудь способ… – В эту минуту я, кажется, верю в это каждой клеточкой своего существа. Если двое людей испытывают друг к другу такие же чистые, лишенные сомнений чувства, какие испытываем мы, то они, конечно же, сумеют воплотить в жизнь все свои мечты. Все в наших руках, все возможно.
– Ох, девочка, – говорит мать и, обойдя вокруг стола, подходит ко мне, собираясь погладить меня по голове, и вдруг ее рука, словно колеблясь, повисает в воздухе. – Как бы мне хотелось сказать тебе, что ты права, что так оно и есть!
