– Скоро все у нас переменится к лучшему, Джон. И работа у нас будет. И у тебя тоже.
Он вырывается и злобно говорит:
– Ну конечно! И мы каждое утро, едва проснувшись, будем срывать с волшебного дерева в нашем саду свежие теплые булочки, а хорошенькие девушки выстроятся в очередь, чтобы со мной полюбезничать. – Он перехватывает мой взгляд, полный тоски и боли, отворачивается и, понурившись, начинает ковырять землю носком сапога. – Ладно, пока. – И он, махнув мне рукой, сбегает с холма.
– Ты куда это собрался? – кричу я ему вслед.
Он внезапно разворачивается, подбегает ко мне и, пожав плечами, орет:
– Тебе-то что за дело? У тебя свои ночные развлечения, а у меня свои.
И стремительно убегает, оставив меня во власти тревожных мыслей и сомнений. Я стаскиваю с головы чепец, встряхиваю волосами и тащусь к дому.
* * *
Утром Энни, сонная и лохматая, первым делом начинает ковыряться в оставшейся со вчерашнего дня еде, макая в масло грязные пальцы и облизывая их. Кожа у нее чистая, никаких отметин не появилось, животик свой она набила, так что мне пока можно посидеть спокойно. Энни, болтая в воздухе ногами, принимается играть с глиняной куколкой плетельщика сетей: она заставляет куколку «ходить» по столу туда-сюда, приглаживает ей волосы и что-то нашептывает. На куколке теперь еще и «одежда» появилась, и мне даже думать не хочется, откуда она взялась. Ужасная игрушка! Но в мире Энни других игрушек, пожалуй, и нет.
– А где моя настоящая Сара? Когда она вернется? Я по ней соскучилась, – говорит Энни. – А ты слишком много улыбаешься. И поёшь, а она не пела.
– Но я и есть Сара! Я все та же Сара, просто на мне другая одежда. – Я беру со стола чепчик и надеваю на нее. Он ей слишком велик и сползает почти до носа. Она, задрав голову, смотрит на меня из-под него, а я говорю: – Вот видишь! Ты ведь осталась той же самой, хотя теперь у тебя на голове эта штука.
И все же вид Энни в чепчике вызывает у меня внутреннюю тревогу. Сейчас мне легко представить себе, как она, надев чепчик, стала бы такой же, как все остальные деревенские девчонки. Стала бы другой Энни. Я моментально стаскиваю с нее чепец.
И тут возвращается мама. Она поливала водой груду золы и сейчас у порога отряхивает юбку и счищает с ног грязь. Пока что она ни слова не сказала насчет моего нового облика, но взгляд ее на несколько мгновений задерживается на чепчике. Она берет кочергу и поправляет дрова в очаге, а я спрашиваю:
– Где Джон? – Его тюфяк на полу по-прежнему пуст.
Мать, не оборачиваясь и подкладывая в топку дрова, спокойно отвечает:
– Он скоро вернется.
Энни аккуратно кладет глиняного человечка на стол, тихонько сползает с табурета и замирает, не сводя глаз с материной спины.
– Ты его с каким-то поручением послала? – спрашиваю я.
– Да нет, просто развлечений ищет. И прав у него на это не меньше, чем у тебя.
От этих слов моя внутренняя тревога только усиливается. Энни на цыпочках подбирается к двери, высоко поднимая ноги и вытянув перед собой руки с растопыренными пальцами. Чтобы не рассмеяться, я даже рот рукой прикрываю.
– И куда это ты, малышка, собралась? – спрашивает мать, так и не повернув в нашу сторону головы и продолжая заниматься очагом.
Энни тут же замирает, сгорбившись и тяжко вздыхая. Лицо – просто трагическая маска.
– В лес. – Ее голосок еле слышен и исполнен горечи поражения. – Там один маленький лисенок никак не вырастет. Все остальные, с кем он в лесу пророс, давно уж большие, а он все маленький, вот я и хочу его покормить.
Мать оборачивается и, подбоченившись, спрашивает:
– Чем покормить-то? У нас никакой лишней еды нет, даже протухшей, так что нечем с лисами поделиться.
В ответ Энни вытаскивает из собственного рукава совершенно высохший трупик землеройки и показывает нам, держа за хвост и слегка раскачивая. Некоторое время мы молча на это смотрим, потом мама сдержанно улыбается и говорит:
– Ну, ладно, уж это-то мы точно можем твоей лисичке отдать. Но потом ты домой возвращайся, у меня для каждого работа найдется.
Я невольно протестую:
– Мам, у нас же пока есть еда, давай какое-то время не будем в деревню ходить. Там на нас с такой злобой, с таким презрением смотрят! И потом, сейчас это просто небезопасно…
Мать прерывает меня:
– Мы не можем жить за счет тех крошек, что падают со стола этого сопляка, твоего возлюбленного. Да и нечего на его подношения рассчитывать – кто знает, в какой момент этот источник иссякнет. Так что вы с Энни вполне можете сходить в деревню и выпросить у людей одну-две монеты; ты ведь сама сказала, что без покровительства старого Томпсона нам уже не удастся ничего там продать, ни мои снадобья, ни мои амулеты. Так ведь?
Она умолкает, и мы с Энни дружно киваем.
– А теперь переоденься, – говорит она мне. – Кстати, откуда взялась эта одежонка?
Я, собственно, такой реакции и ждала.
– От одного друга из деревни.
Мать фыркает:
– У нас в деревне друзей нет.
– А у другой моей сестры есть, – говорит Энни.
Мать резко бледнеет, ее лицо приобретает оттенок перламутра; сейчас она кажется какой-то совсем хрупкой и испуганной. Растерянно озираясь, она спрашивает у Энни:
– Что? Какая еще другая сестра? – Она присаживается перед малышкой на корточки, берет ее за руки, трясет и все спрашивает: – Говори, что еще за другая сестра? О чем ты? Кого ты видишь?
Энни вытирает нос тыльной стороной ладони, смущенно на меня глядя, и я прихожу ей на помощь:
– Это она меня имеет в виду. Ей кажется, что я стала другой.
– Да, эта Сара похожа на прежнюю, но это не она, – подтверждает Энни. – Разве ты сама не видишь, мамочка?
Мать падает на колени, неловко сгорбившись и опустив голову. Энни наклоняется и ласково гладит ее по волосам, с тревогой заглядывая ей в лицо.
– А ты что подумала? – спрашиваю я у матери, дрожа от гнева и с трудом подчиняя себе дрожащие губы. – Что она видит призраков своих мертвых сестер? Что свидетели твоих былых деяний прокрадываются к нам в таком обличье, что лишь Энни способна их видеть?
Мать закрывает лицо руками, и плечи ее начинают вздрагивать. Но горе свое она выражает безмолвно – ради Энни, а может, и ради меня. И сейчас мне жаль, что я не успела перехватить те злые слова, что невольно вылетели у меня изо рта. Сейчас я готова их проглотить, да и язык свой заодно тоже.
– Мамочка, ты заболела? – шепотом спрашивает Энни. – Наверное, ты тоже слишком много этой пахты съела?
Я поднимаю узел со своей старой одеждой и направляюсь в соседнюю комнату. Когда я прохожу мимо матери, она вдруг резко выбрасывает руку и хватает меня за лодыжку. Мне становится страшно. А она смотрит на меня сквозь неряшливые пряди волос, прилипшие к влажному лбу, и говорит:
