Из оцепенения нас выводит пение возвращающегося домой Джона – это веселая песенка-сказка о ведьме, которая превратилась в зайца. Если эту песенку поют с должным умением, она и впрямь способна развеселить и смягчить душу. Но в данном случае выбор весьма неудачен. Да еще и поет Джон просто ужасно, это просто какое-то кошачье мяуканье. Его некогда приятный голосок теперь ломается и сам собой внезапно скачет с грудных басовых нот к пронзительному верещанью.
Он врывается в дверь, налетает на стол и смеется. Смеется до икоты. Волосы свешиваются ему на лицо, и от него прямо-таки несет элем, чего раньше никогда за ним не замечалось. В руках у него целая груда какой-то одежды, и этими одежками он размахивает перед нами, как тогда размахивал украденным ягненком.
Мать тут же выбегает наружу и внимательно оглядывает склоны холма, потом возвращается, громко хлопнув дверью, и запирает ее на засов. Энни сидит за столом, опершись подбородком о кулачок и сунув в рот большой палец. Она болтает ногами и явно ничуть не обеспокоена. С любопытством смотрит на вещи. И я очень даже рада, что она понятия не имеет ни о пьянстве, ни о его последствиях.
– Откуда это? – спрашиваю я, хотя ответ и без того очевиден.
– Украл! – гордо сообщает Джон, словно совершил великий подвиг. Значит, он в очередной раз рисковал не только собственной головой, но и всеми нами. А ведь сейчас мы особенно уязвимы. А что, если, не дай бог, гнев деревенских вспыхнет с новой силой? Мы лишились прежней защиты, а на нового магистрата рассчитывать нечего. Ох, как я зла на этого идиота! Пальцы мои сами собой сжимаются в кулаки, меня так и тянет хорошенько стукнуть Джона.
– Я же сказала, парень, действуй тихо и незаметно, если тебе уж так это понадобилось, – говорит мать. – Никуда не годится красть и хлебать эль на виду у всей деревни. Да еще орать на всю округу, когда несешь охапку краденого барахла. И насчет нового магистрата я тебя предупреждала. Его нам нужно теперь особенно остерегаться. – Она вдруг сгибается пополам, прижимая руку к груди.
А Джон, чуть не промахнувшись мимо табурета, страшно веселится из-за собственной неловкости и смотрит на мать так, словно она только что его похвалила.
Палец с чмоканьем вылетает у Энни изо рта, она тоже смеется, поглядывая то на Джона, то на меня.
– Ой, какой он смешной стал!
Мать хватает принесенную им одежду и башмаки, в гневе трясет всем этим у Джона перед носом, потом швыряет в него, а он, не успев ничего перехватить, заливается смехом.
– Что все это значит? – спрашивает у него мать. – Какой еще недодуманный план ты собрался в жизнь воплотить?
Он машет в мою сторону рукой, омерзительно рыгает и, поглядывая из-под упавших на лицо волос, спрашивает:
– Если ей это можно, то почему мне нельзя?
– Ты тоже собрался жениться на богатой фермерше? – спрашивает мать.
Он грозит ей пальцем, мотает головой: «Не, не, не…», и чуть не падает с табурета, слишком сильно наклонившись в ее сторону. Энни вовсю хихикает. Выпрямившись, он с важностью заявляет:
– Это для работы.
Мама садится за стол, теребит пальцами украденную одежду.
– Тебе что, работу дали? – спрашивает она.
– Нет, но дадут. Вот я надену эти… – он хлопает ладонью по принесенным шмоткам, – эту… Надену и пойду в деревню. И тогда мне точно работу дадут. И я ее возьму. Любую, какую предложат. Как Сара и сказала. Для меня непременно работа найдется.
Вид у него торжествующий, а мама теперь обращает свой обвиняющий взор на меня.
– Это ты ему в башку эти бредни вбила? – грозно спрашивает она.
– Ничего я не вбивала, я же не думала…
Она наклоняется к Джону и снова трясет у него перед носом украденной одеждой:
– Неужели ты, дурачина, думал, что можно будет в краденом перед людьми предстать? Да еще и надеяться, что они тебе работу предложат? Да еще и не имея ни мастерства, ни умения?
– А как же мне быть-то? – Джон тоже начинает орать. – Если у меня ничего не будет, так я никем и не стану. Так и буду воровать, потому что у меня никогда не будет работы, буду и сам голодать, и смотреть, как вы все с голоду сохнете. А ведь я единственный мужчина в доме, я должен свою семью обеспечивать!
Слезы текут по его лицу, и он по-детски растягивает глаза пальцами, чтобы остановить слезы. Энни подкрадывается к нему – она теперь очень серьезна, – забирается к нему на колени, обнимает за шею, и он тоже льнет к ней, цепляется за нее, словно утопающий за кусок плавника, и рыдает уже в голос. Я тщетно пытаюсь продолжать на него сердиться, но жалость пересиливает. Сейчас я вижу перед собой всего лишь мальчишку, своего младшего брата, охваченного горьким отчаянием.
Я присаживаюсь возле Джона на корточки, поглаживаю его по вздрагивающему плечу.
– Ничего страшного, – шепчу я. – Все у нас хорошо, а будет и еще лучше. Всем нам. Очень скоро.
Я верю в это, потому что должна верить. Я должна жить, я должна работать на ферме Тейлора, должна зарабатывать, потому что только это защитит их всех. И тогда мы, все вместе, непременно будем жить гораздо лучше.
Мама отдает Джону принесенную им одежду, и он прижимает ее к лицу, еще и придерживая свободной рукой – так ребенок обычно придерживает одеяло, когда его хотят заставить встать с постели. А мать опускается на колени и обнимает нас всех разом, поглаживая по голове того, до кого сумела дотянуться. И на какое-то время все мы словно замираем.
Горькое семя
Наконец-то наступил ярмарочный день. Как по заказу, взошло круглое и на редкость щедрое солнце.
Дэниел, собрав все необходимое, собрался уходить, и тут отец, тоже вставая из-за стола, спросил:
– Все взял, сынок? Хорошо представляешь себе, что искать-то будешь?
Дэниел заставил себя не смотреть на Гэбриела, который одним толстым пальцем придавил ножку паука, не давая ему освободиться, и по очереди обрывал остальные ножки.
– Что? Да, все. – Он тряхнул набитым кошельком.
– Не отвлекайся на хорошенькое личико или красивую… – И отец изобразил в воздухе очертания женской фигуры. Дэниел кашлянул и отвернулся. Паук все еще пытался вырваться, изо всех сил скребя оставшимися ножками по столешнице и заваливаясь набок. – Нет ничего лучше настоящей крепкой доярки. Такой, как наша Бетт. Знаешь ведь, сколько пользы она нам принесла.
Бетт нахмурилась, покачала головой, и Дэниел поспешно сказал:
– Хорошо, не буду отвлекаться. – Он уже готов был выйти за дверь, навстречу осуществлению своего плана и своей новой жизни, но отец снова заговорил:
– И смотри, насчет эля поаккуратней. Сам знаешь, как это иной раз на ярмарке случается. У пьяного, как говорится, и лошадь плохо везет, и повозка плохо едет.
– Да, конечно. – На самом деле на ярмарочных гуляниях он был всего раз, еще совсем мальчишкой, и мало что об этом знал, хотя по деревне ходило немало историй о случавшихся там пьяных драках.
