Я озираюсь, поскольку толком комнату и не рассмотрела. Раньше она принадлежала Бетт, а теперь стала моей. Она небольшая, примерно такая же, как та, в которой мы спим втроем – Энни, мама и я. Центральное место занимает просторная лежанка, накрытая толстым теплым одеялом; поверх одеяла лежит аккуратно свернутая юбка. А вот Энни сегодня ночью наверняка замерзнет, ведь меня рядом не будет и некому будет ее согреть.
– По-моему, очень миленькая, – говорю я.
– Очень маленькая, ты хочешь сказать, – смеется он.
– Да нет, мне места вполне хватит.
Но Дэниел видит меня насквозь.
– По-моему… Ты ведь сейчас о своем доме вспоминала, верно? Уже соскучилась? Ничего, завтра ты сможешь их навестить, уж я как-нибудь это устрою. Найдем время.
– Спасибо тебе.
Он обнимает меня.
– Я так рад, что ты здесь.
– Я тоже, – говорю я. И в данный момент это почти правда.
* * *
На моей постели толстый тюфяк из плотно связанной соломы – куда толще, чем тот, к которому я привыкла, – и хорошее, теплое одеяло. И теперь я живу под одной крышей с Дэниелом. Мне бы следовало спать безмятежным сном, а я не могу.
Дома я отплывала в царство сна под ровное дыхание Энни и всхрапывания Джона. Здесь же меня окружает полная тишина, и от нее никуда не деться. Я лежу в удобной постели и с нетерпением жду той минуты, когда в окно проникнут тонкие пальцы солнечных лучей и мне можно будет встать и заняться работой.
Сорочка, корсет, юбка, башмаки. В корсете я чувствую себя неловко, мне в нем тесно, а юбка слишком широка в талии, как ее ни подвязывай. Три попытки заколоть волосы ни к чему не приводят; волосы все равно рассыпаются по плечам, так что я в итоге просто натягиваю на голову чепчик, постаравшись сделать это точно так же, как делала Бетт.
В гостиной на стене висит какая-то большая круглая полированная тарелка. По-моему, в доме еще никто не встал, и я позволяю себе остановиться возле этой тарелки. Оттуда на меня смотрит девушка с большими голубыми глазами на открытом лице, с которого все волосы тщательно убраны под чепчик. В общем, обыкновенная деревенская девушка. Только, может, чуть более серьезная. Интересно, что бы она подумала обо мне, если бы родилась в этом доме?
За плечом той девушки появляется Дэниел – сперва его подбородок, затем губы, и он губами касается ее щеки. Она улыбается и превращается в меня, а он спрашивает:
– Мне пойти с тобой? Может, помочь – хотя бы в первый-то день?
– Ничего, я справлюсь. У тебя что, других дел нет, лентяй?
– Есть, конечно, – смеется он, – только теперь мне придется навоз в поле разбрасывать, а не коров доить. Я уж и жалеть начинаю, что дойку тебе передал.
– Поздно спохватился. Ступай навоз возить, а меня оставь в покое. Мне и так не по себе, не знаю, как я со всем управлюсь.
Я слышу шаркающие шаги мистера Тейлора, слышу, как он откашливается после ночного сна. Дэниел подмигивает мне и громко говорит:
– Да, мисс. В таком случае мы с вами еще увидимся вечером, когда с работой покончим.
* * *
Когда я захожу в хлев, животные почему-то кажутся мне куда крупнее, чем раньше. Может, это потому, что я тут одна? Лошади скалят свои крупные зубы; волы что-то с хрустом ломают рогами. Даже нежная Пиппин с такими красивыми глазами, большими, как озера, кажется мне огромной и неуклюжей.
Я вздыхаю, оправляю юбку, говорю себе: теперь ты доярка, дорогая, потом беру скамейку и подойник, усаживаюсь и принимаюсь за работу. Дело идет неплохо, хотя один раз я чуть не соскользнула со скамейки, а Пиппин, шарахнувшись, чуть не разлила все молоко, но в целом подойник наполняется довольно быстро. В общем, свое первое задание я выполнила. Теперь надо бы поскорей отнести результаты моих усилий в сыроварню, но у меня нет сил встать, настолько меня утомила моя первая самостоятельная дойка.
* * *
Помахивая полотняным узелком и стараясь идти как можно быстрее, я поднимаюсь по склону холма, хотя непривыкшие к башмакам ноги уже стерты, а слишком теплые и многочисленные одежки стесняют движения. Однако мне не терпится поскорее рассказать своим, как меня встретили на ферме и как я прожила там свой первый день.
По времени я рассчитала правильно: все сидят за столом и обедают, хотя еда, как всегда, крайне скудная. Я одна за сегодняшний день съела куда больше того, что им еще приходится делить друг с другом.
Энни моментально выскакивает из-за стола, подбегает ко мне и обнимает меня за талию, пряча лицо в сборках юбки.
– Ну, кутенок, что у вас сегодня новенького? – спрашиваю я, присаживаясь перед ней на корточки.
– Сет приходил. Правда, лечение ему не требовалось, зато он принес пахту и всякие вкусные корочки. А еще он так здорово меня кружил, кружил, кружил…
– Пока пахта и корочки обратно не вернулись, – подсказывает Джон.
– А маленькие воробьята уже летать учатся. – На брата Энни внимания не обращает, снова садится за стол и с ожиданием смотрит на меня.
Я тут же выкладываю на стол свой узелок с едой и развязываю его.
– Это вкусно, – на всякий случай говорю я, и мама молча целует меня в щеку беззубым ртом.
– А ты как раз вовремя явилась, прямо к обеду! – ухмыляясь, говорит Джон.
– Я вас не объем, я тоже свою долю принесла, – отвечаю я ему в тон.
– У-у-у, как вкусно! – говорит Энни и тянется через стол за краюшкой хлеба. – А лисятам тоже вкусно, когда они тех птенчиков съедают, которые упали, когда летать учились. – Она уже набила полный рот, но и с раздувшейся щекой все продолжает говорить, отбрасывая с лица пряди спутанных волос. – Один птенчик сегодня все хлопал крылышками, все звал маму, даже когда лиса его уже зубами схватила. – Она обеими руками запихивает в рот остаток хлеба и совсем уж неразборчиво сообщает: – А мама-птичка все летала вокруг, все хлопала крылышками, все кричала, кричала… – Не прерывая своего трагического повествования, Энни продолжает жевать, глотать и некрасиво ковыряться в зубах, не обращая внимания на наши насмешливые или сердитые взгляды. Потом спрашивает: – А сыру мне можно? – И я подталкиваю к ней сыр.
Когда трапеза закончена, я вытаскиваю из кармана подарки, и меня вдруг одолевают сомнения – надо ли прямо сейчас их раздавать? А вдруг им покажется, что я этим как бы подчеркиваю свое над ними превосходство? Но Энни уже подставила сложенные ручонки, и я кладу в них деревянную подвеску-лисичку. Глаза у нее становятся как две полные луны, а рот сам собой открывается от изумления.
– Какая хорошенькая! – завороженно шепчет она.
– Вот так, – говорю я и надеваю подвеску ей на шею.
Она, пригнув к груди голову, подносит лисичку к самым глазам и неотрывно на нее смотрит.
– Я буду ее носить всегда, всю жизнь, ни одного разочка не сниму!
