– В Корнеево, – ответила тётка Шура.
На тачке ехать было веселей, чем пешаком, как говорили на Смоленщине. Добрались до Корнеева. Родственников – полдеревни, и все вроде бы рады были. Кто-то меня помнил грудничком: «Я же тябе нянчила», – какая-то молодуха взяла меня на руки.
Едва баба Таня развязала свой мешок и достала сушки, так их и съели в один миг. Съела родня сушки и смотрит, чего ещё привезли, чего ещё можно съесть. А уж как добрались до крупы, стали тут же кашу варить. Кашу варили дней пять. Варили, уметали в присест и маму мою хвалили: «Ах, Нинка, ах молодец!» Никакие возражения бабы Тани, никакие доводы, что, мол, крупа для Серёньки, что, мол, Нина наказывала кашей кормить его каждый день, ни на кого не действовали.
– Ничё, с голоду не помрёть твой Серёнька!
А вот на День Победы, на 9 Мая чуть не помер всерьёз. Два моих троюродных дяди, два фронтовика – дядя Миша Дубенков без руки и дядя Вася Тужиков «без башки» (это он сам про себя так говорил: ему осколком, словно бритвой, срезало лобовую чашку, а мозг не задело. Врачи натянули ему кожу на дырку в голове и списали из армии. Дядя Вася сшил себе из воловьей шкуры защитную шапку – так и ходил в ней зимой и летом. «На сучок какой наткнусь энтим местом – и усё, и меня снета, и помёр») – нагнали самогона, рыбы в Днепре наловили и гуляли, пили и пели. Я открыл дверь, смотрел на них – они были такие смешные.
– А, пузырь, – заметил меня дядя Вася, – ходи-ка сюды, садись.
Я подошёл, сел. Дядя Вася налил мне полстакана самогонки:
– Давай, пузырь, дуй за Победу!
Два фронтовика, хорошо поплывшие, посмотрели на меня, протянули свои бутылочного цвета гранчаки, чокнулись со мной:
– За Победу!
До меня вдруг дошла вся большая важность этого дня.
– За Победу! Тяни, пузырь!
Я выпил, проглотил эту самодельную гадость – слёзы из глаз, закашлялся. Дядя Миша поймал мне солёного груздя в дюралевой миске.
– Закушай, закушай.
Изба покачнулась, внутри меня кто-то запрыгал. Я встал на ноги, сделал шаг – и упал. Дядья заржали, а дядя Вася захлопал в ладоши и запел:
В саду ягода малина
Под закрытием росла,
А княгиня молодая
С князем в тереме жила.
Я плясал, плясал и падал, поднимался и снова падал, поднимался и плясал. Плясал так, как плясал лысый Лихоманёнок (он был мужик женатый, но на деревенский пятачок ходил и плясал – отводил душу). В очередной раз я упал, ударился уже на полу о деревянную ножку кровати и на карачках пополз к двери. Заносило меня туда и сюда с каждым шагом, но двигался к дому. Стал перешагивать дорожную канаву и свалился в неё. Лежу, смотрю на небо – а небо падает за голову, и по спине ручеёк булькает – давай бабу звать.
– Баба! Ба-аба…
Баба Таня нашла меня, подняла, взяла на руки, понесла в дом.
– Ах, антихристы, чаво с мальцом изделали!
Дома уложила, принесла от соседки кислого молока (своей-то коровы не было), стала меня отпаивать. На другой день, встретив безрукого Михаила, «понесла его по кочкам»:
– Христа на вас нет, ироды! Васька, ладно, ён на всю голову ушибленный, а тябе-то голова цела! Чаво с мальцом изделали? Яму шесть годов только, а вы?
Дядя Миша единственной, левой, рукой отмахнулся:
– Крепше будет, баба Таня.
Оклемался я. Потекла нищая деревенская жизнь. Деревня сажала картошку. Ели траву: щи из лебеды, хлеб из крапивы. Её, крапиву, отваривали и, порубленную, разварную, ложками ели. За лебедой и крапивой ходили всё дальше и дальше – ту, что росла близко, всю съели. Стал у меня расти живот – сам вроде худой, кожа да кости, а живот как яйцо. Но не болел – и то слава Богу! Я очень скучал по маме и папе. Ходил с ребятами в лес. Пошла земляника, сыроежки грибы. Дядя Миша, безрукий, серьёзно говорил нам:
– Железки найдёте в лесу, ребята, не трогайте их – беды не оберёшься. Вон в Оленине парню ногу оттяпало.
Пошёл сенокос…
– Серёньк, глянь-ко, кто по большаку идеть. – Баба Таня узнала маму.
– Ма-а-а-ма-а! – Я побежал к маме что было духу.
Мама шла с ребёнком на руках, за плечами – громадный рюкзак. Семижильные были наши мамы!
– Серёнька! Родной! Сынок!.. А чтой-то у тебя такой животик?
Я целую маму, плачу от радости.
– Осторожно, Серёньк, осторожно. Это твой братик. Сашенькой его зовут.
Мама сначала в дом к Тужикову зашла. Братика Сашку передала бабе Тане, взяла меня за руку и ринулась через дорогу к Фенечке.
– Это что вы с ребёнком сделали? Это что за живот? Чем вы его тут кормили?
– Ну чаво ты тута бузу дуешь, – загундосила гунявая Фенечка, – малец, бализе
[4], как малец, прыткий…
– Карга ты старая, гнида вонючая!
– Чаво, чаво ты в засычку полезла?
– Серёньк, иди к бабе Тане, – проводила меня за порог мама.
Я переходил улицу и слышал (окна открыты были), как мама рвала в клочья своё родство (как внучка по отцу) с бабой Феней:
– Меня просила у Бога прибрать к матери в могилу: «Забери-ка Нинушку под своё крылышко!» Я, как Серёжка, была маленькая, но всё помню! Чудом выжила…Теперь, мразь подколодная, за сына взялась?..
Крик был такой, что, казалось, деревня присела. Дядя Вася Тужиков сбежал в лесничество в Клиничиху – от греха подальше. После этой бури в семействе Фенечки пошёл раскардаш – переругались все: каждый со всеми и все друг с другом. Взрыв был такой силы, что всё семейство Фенечки рухнуло – куда клочки, куда милостынки. Стали делиться: кому дом – кому корова, кому овца – кому курица, кому ухват – кому грабли, кому иголка – кому нитка.
Мама собралась было возвращаться в Москву, но её позвала к себе погостить тётка Клавдия – это вторая Клавдия протянула маме руку помощи. Муж её не вернулся с войны, как и у рязановской тёти Клавы, – он был в дальнем родстве с Дубенковыми. Тётка Клавдия вышла другой раз замуж – за тракториста Егора, он работал на МТС
[5]. У Клавдии от первого мужа дочка росла, Женя, на год старше меня. Дом у них был маленький, но рукастый Егор в один вечер соорудил в огороде из жердей и соломы шалашку. Устлал пол досками, натаскал свежескошенного сена, притащил для братика Сашки колыбель-качалку – и получилось хорошее жильё. Мама, засыпая, говорила: «Как в раю!»
Жизнь моя с приездом мамы резко изменилась. По утрам мы с Женькой наперегонки ели кашу на молоке из крупы, привезённой мамой. Молоко, яички, сваренные под крышкой кипящего самовара, хлеб, испечённый тёткой Клавдией в русской печке, – живот мой в неделю пропал. Днём, в жару, братик Сашка спал в сенях – там было прохладно, а мама что-то шила на ручной швейной машинке из отрезов, что привезла в подарок Дубенковым, но после «бури» всё отдала тётке Клавдии.
