– Меняется что-то, – задумчиво произнёс папа. Не расслышав, мама переспросила:
– Что?
– Меняется, говорю, что-то… За границу вот Иван поехал. В капиталистическую заграницу, в Австрию. Миру Соловейчик досрочно выпустили… Что-то меняется…
В школе новое поветрие – пуговичный футбол. Едва заслышав звонок на перемену, ребята бросались к подоконникам, чтобы их занять. Самым азартным игроком был Сашка Пасынский – круглый отличник, он и в этой игре хотел быть лучшим.
Каждый из четырёх подоконников превращался в «футбольное поле». «Футболистами» были пуговицы – у каждого игрока имелось по три пуговицы в «команде». Если на край пуговицы нажать ногтем, то она отскакивала; ею нужно было попасть по пуговке-«мячику» и забить гол в «ворота», обозначенные большими пуговицами. Совершенно равнодушный к пуговичному футболу, со стороны я наблюдал, какие страсти кипели вокруг этой игры. До крика доходило обсуждение, какие пуговицы лучше. Происходил обмен и даже торговля.
Я был поглощён Есениным, мне хотелось иметь свою книжку с его стихами, однако в книжных магазинах Есенина не было. В «буке» (букинистическом магазине) обещали оставить.
Второго мая у Лёньки Нечаева день рождения, ему исполнилось шестнадцать. Замечательная семья Вовки Штейна устроила для него праздник – накрыли стол и пригласили студийцев из Дома пионеров. Я продал три десятка марок и подарил ему сто рублей (на чёрный день – купит макарон и поест). Крупную купюру я положил в конверт и написал: «Имей 100 рублей и 100 друзей».
На День Победы поехали в Головково. С папой перекопали треть огорода и посадили картошку. Мама занималась своей любимой клубникой.
Кое-как закончил седьмой класс и был счастлив, что перевели в восьмой. Звонил Ире, она меня огорчила, сказала, что поедет в пионерлагерь в Евпаторию, в Крым. Как в песне: «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону». Я на первую смену уехал в Тучково. С утра до вечера футбол – дорвался.
Вернулся в конце июня, дома застал одну бабу Таню. От неё узнал, что отец отправился за крышей для дома в Головково, а мама с Сашкой там живут. Баба Таня разложила на диване своё смертёное. (Больше всего бабушка берегла узелок, в котором хранила одежду для своих похорон.)
– Идей-то моя смертушка?.. Няйдёт и няйдёт за мной. Яна меня по Матюшину, по Корнееву ищеть, а я вона куды забралась. У саму Москву.
– Да живи, баб. Чего тебе? Плохо, что ли? – успокаивал я её.
– Дужа хорошо… Петя дужа хороший… Чёрнова слова не слыхала от яво.
Уже смеркалось, но я так соскучился по маме с Сашкой, что решил поехать в Головково. В электричке я уснул и проспал свою станцию, вышел во Фроловском. Уже ночь была, дождь накрапывал, когда я добрался до нашего сруба (в дом он ещё не превратился). Внутри сруба был натянут брезент, под которым и спали мама с Сашкой. Я примостился третьим, а утром в шутку сказал:
– А не хуже, чем у Егора в шалашке.
Через два дня папа появился на гружённой брёвнами и досками машине. Из Дубно (немного позднее, в 1957 году, название превратилось в «Дубна») приехал папин брат дядя Андрей – и пошла работа! Будучи сыновьями плотника, отец и дядя Андрей с полуслова понимали друг друга. Я им помогал, как мог. Доверили мне многочисленные гвозди тащить из досок (они, доски эти, уже ранее использовались для строительства). Застряли в них, погнулись разные гвоздищи, гвозди и гвоздики – к одним был подход с молотком и фомкой, другие поддавались плоскогубцам. Вытянув их, не выбрасывал, а выпрямлял на стальной плите, чтобы они ещё послужили для сшивания досок. А ещё я строгал – и шершебкой, и рубанком, и фуганком.
Взлетели стропила, легла обшивка горбылём, кровля шифером оделась, увенчалась крыша коньком – и всё, теперь дождь не страшен. Мама светилась от счастья – дом, огород!
Как же вкусно готовила она на печке-времянке! Рука у неё была на редкость лёгкая: стряпала она быстро и «пальчики оближешь», а уж что ни посадит – всё растёт!
19 августа – Яблочный Спас, день рождения Иры Мельниковой, а я даже поздравить её не могу – она в Евпатории. Написал стихи, заканчивались они так:
Когда-нибудь меня не будет,
И я надеюсь на тебя…
Моей души ничто не сгубит.
Возьмёшь её? Она твоя.
В тех моих стихотворных опытах легко угадывалось влияние Есенина. А чуть раньше, совсем недавно, баловался, подражая Маяковскому:
Я родился –
имею право
думать,
дышать,
возражать.
Вам
оставляю
гнилую забаву –
вслед
«мать-перемать»
кричать.
В конце месяца вернулась Ира из Крыма. Позвонил ей, хотел встретиться, погулять, ненароком прочитать стихи, но ей было не до меня. Увидел её в студии Анны Гавриловны загорелую, с выцветшими пшеничными косами.
Первый раз в восьмой класс… Почему первый? Потому что будет и второй. Девчонки за лето заневестились, а мальчишки – как были, так и остались мальчишками. Борис Дмитриевич с появлением год назад девочек в школе уже больше никого «в стратосферу» не запускал, но вот неожиданно расхохотавшуюся на уроке Соболеву, самую крупную из девчонок, решил выставить из класса. Подошёл к ней, сказал строго: «Соболева», – та встала. Борис Дмитриевич взял её за руку повыше локтя, а Соболева… так на него посмотрела и чётко сказала: «Руку уберите», – что гроза всех учащихся «сдулся» от испуга и потухшим голосом, проваливаясь в паузы, произнёс:
– Выйдите… пофалуста… из класса.
Пал, рассыпался колосс на глиняных ногах, а Соболева стала героиней школы.
В театральной студии форсировали сдачу спектакля «По щучьему велению». Более всех горел желанием поскорее сыграть эту сказку Лёня Нечаев – Емеля. Он пропадал в Доме пионеров по полдня, помогая единственному столяру мастерить разборную декорацию – печку на колёсиках, чтобы «по щучьему велению» возила она Емелю. Лёня делал и царский трон (для меня), и посох царский красивый вырезал. Его руками изготовлены и два «серебряных» ведёрка под слёзы Светы Харлап в роли царевны.
Анна Гавриловна, в студии художественного слова, предложила мне читать Некрасова, а я хотел Есенина и за лето выучил пять его стихотворений. Но опытный педагог посоветовала мне прийти к Есенину через Некрасова. Стал я читать отрывки из «Кому на Руси жить хорошо».
Вовку Набатова призвали в армию. Перед уходом он подарил мне свои коньки-«норвеги», или, как их ещё называли, «ножи». Ему они были уже малы, а мне велики.
В «буке» для меня оставили Есенина, я его тут же выкупил. Вовке Савину я его сборник вернул, переписав из него с десяток стихотворений. Теперь у меня был свой Есенин, и снова я обратился к Анне Гавриловне.
