Перед Новым 1960 годом заведующий кафедрой физкультуры организовал в институте спортивный праздничный вечер. Выступали знаменитые спортсмены, были танцы и, конечно же, просмотр фильма. Давали «Серенаду Солнечной долины».
Уходил в прошлое трудный 1959-й, вступал в силу новый год, с которого начнётся отсчёт сыгранных мною в кино ролей. Сессия. Прошёл экзамен по мастерству актёра. После заседания кафедры педагоги вернулись к нам, и Сергей Аполлинариевич, похвалив курс в целом, стал анализировать и оценивать работу каждого студента. Мы были поражены, насколько цепкой была память у мастера. Он не только запомнил все отрывки и этюды, но и, как каждый из нас, отработал в них. Мы с Таней Гавриловой удостоились дифирамбов. После этого мастер, несколько секунд помолчав и пристально глядя на меня, сказал:
– Все наши сомнения, что возникли на приёмных экзаменах при поступлении, развеялись, как дым. Так держать! – и вдруг назвал меня Сергиусом. – Сергиус, благодари Тамару Фёдоровну, она тогда, в «автобусе», стояла за тебя горой.
Тамара Фёдоровна в этот момент с невероятной нежностью и улыбкой посмотрела на меня и едва заметно потянулась корпусом в мою сторону. Так мамы тянутся к малолетним детям…
На каникулах поехал с отцом охотиться на Смоленщину. Посетили многочисленную родню и остановились в Хонюках у Валентина.
Ко второму семестру все приступили хорошо отдохнувшими, весёлыми и энергичными. В Жанне Болотовой я заметил едва уловимую перемену. Она была и без того таинственная, а сейчас ещё кому-то или чему-то, только ей ведомому, улыбалась. Что-то стало с её походкой – казалось, она ступала, не касаясь земли. Напевала что-то… Я прислушался – одна песенка была про бумажного солдатика, висевшего на ниточке. Спросил её:
– Жанн, какие-то ты интересные песенки поёшь. Откуда они такие?
– Это Окуджава. Булат, – улыбаясь, ответила она.
От студентов-режиссёров с нашего курса мне посыпались предложения как из рога изобилия. Самой интересной стала для меня роль в отрывке, который Юра Швырёв собирался поставить по поэме В. Луговского «Новый год». Тогда считалось, что в этом произведении и мысли были свежими и смелыми, и образы неожиданными и глубокими.
– Эту работу мы обязательно доведём до ума и покажем на экзамене в летнюю сессию, – прокомментировал Сергей Аполлинариевич.
Была назначена репетиция с мастером. Сыграли отрывок. Сергей Аполлинариевич попросил Швырёва как режиссёра подумать о музыкальном оформлении этого поэтического отрывка, дал несколько ценных советов мне и Полоскову, показал Григорьеву, как можно эксцентрично решить образ художника, а Швырёву-актёру сделать историка, по натуре – мистика и зануду.
На следующей репетиции отрывка в нём уже зазвучала скрябинская «Поэма экстаза», что придало внушительный объём постановке. Швырёв включил фрагмент из «Илиады» Гомера. Григорьев остро подал своего художника. У нас стало получаться настоящее произведение: отрывок воспринимался ярко уже не только за счёт персонажей – он порождал новые грани прочтения во времени и пространстве. Мне же нравилось под приглушённую музыку пристально всматриваться в зрителя и периодически общаться с ним на протяжении всего действия.
В марте Ольга Красина ушла сниматься в кино. Ей предложили роль в фильме-опере «Пиковая дама», и она бросила из-за этого институт. На её место пришла красивая девушка из Таллинна Лариса Лужина.
В мастерской кипела работа над отрывками. Аудитория расписана по часам, по минутам. Отрепетировал в одном отрывке – жди другого. Если ждать долго, то можно в читальный зал пойти или фильм посмотреть в одном из трёх кинозалов.
Жили дружно, правда, один из будущих режиссёров держал со всеми дистанцию. Это был студент-албанец Митхат. Он по собственной инициативе «стучал» на однокурсников декану, о чём нас предупредила секретарь деканата. С Митхатом никто не хотел работать. Однажды он своим вкрадчивым голосом пожаловался:
– Сергей Аполлинариевич, я не знаю, что и как делать… и со мной актёры не хотят репетировать…
– Что ты говоришь? – как бы с сочувствием протянул Герасимов. – А с кем бы ты хотел работать? Давай мы с Тамарой Фёдоровной попросим, глядишь, и согласятся.
– Мне надо: мама – Лужина, подруга – Лысенко, а ребёнок – Никоненко. Всего три…
– Сергей Аполлинариевич, – я встал, – мне Митхат предлагает играть дошкольника. Я готов сыграть взрослого сына, но он настаивает на младенчестве… Отрывок прямо как индийское кино: у матери нет денег на лекарство, подруга матери идёт на панель, чтобы помочь их найти, а ребёнок весь в горячке…
– Сергиус, разделяю твои сомнения, – согласился Герасимов, – но ради эксперимента стоит попробовать. Где же рискнуть, как не в институте, в лабораторных условиях.
Мы с Ольгой и Ларисой согласились. Я понял «лабораторные условия» по-своему. Мастер употребил слово «эксперимент», а раз так, то можно довести эту мелодраму до буффонадного фарса, «шапито». По замыслу Митхата, ребёнку-переростку (читай «недорослю») становится плохо, и мама одевает его, чтобы срочно отвести к врачу. А во что одевает? Здесь пространство для творчества! Я вспомнил, что сам носил в шесть лет. Не поленился и не поскупился – купил байку
[39], чулочки хлопчатобумажные и резинки для них с креплениями. Уговорил маму, чтобы сшила мне на швейной машинке лиф, как я носил в детстве. И «фейерверк» был готов!
Перед показом мастерам я ещё нарумянился, как будто щёки пылают от высокой температуры. И вот я в полубреду зову мать (Лужину). Лариса дала мне выпить «лекарство» и, немного приподняв, начала одевать на постели. Я привстал на колени, чтобы ей было удобнее натянуть на меня байковый лиф с резинками для чулочков, и боковым зрением уловил, как Герасимов конвульсивно содрогается от смеха, а Тамара Фёдоровна весело качает головой из стороны в сторону.
– Ма-а-ма, – замычал я, как телёнок, – ма-а-ма…
Однокурсники давились от беззвучного хохота. Когда же я протянул волосатую свою ногу Лужиной, а она стала натягивать на неё чулок, кто-то уже не выдержал и завопил в голос.
– Ма-а-ма, ма-а-ма, – совсем как дебил, застонал я.
Всё, прорвалось! Тамара Фёдоровна засмеялась в голос, а Лиознова завизжала дискантом.
После демонстрации отрывка Герасимов привычно обратился к аудитории:
– Что скажет курс?
Встал Витя Филиппов:
– Сергей Аполлинариевич, я в жизни так не смеялся. Это что-то невероятное.
– Да, знашкать… «эта штука посильнее чем Фауст Гёте»
[40].
