Образование и изменение нравственности на пути к ассоциации казались европейским либералам ключом к социальному прогрессу общества. В то же время, как показывает пример Токвиля, Джона Стюарта Милля или Якоба Буркхарда, они так и не смогли преодолеть свой скепсис по отношению к «массам» и к идее демократии. Деспотизм, по их мнению, с 1789 года всегда угрожал с двух сторон: и снизу, и сверху
[123]. Элитарный характер либерализма XIX века вызвал к жизни специфический менталитет, который конкретизировался в социальной практике: «ее одновременная терпимость и нетерпимость – гибкие, всегда потенциально инклюзивные стороны и в то же время постоянно спорные и переопределяемые исключения, которые также составляли ее характерную черту»
[124].
В 1848 году понятие «ассоциации» превратилось, наконец, во всеобщий политический лозунг. В отличие от 1789 года свобода союзов стала одним из главных требований революции
[125]. На арене революции, в Париже, Берлине, Вене или Милане, возникали бесчисленные новые, открыто политические по характеру, клубы и объединения
[126]. Их программы выходили за пределы эксклюзивности и интимности буржуазных ассоциаций.
Я требую… святым именем отечества от каждого, кто его любит и в ком есть хоть искра национальной чести, – заявлял венгерский революционер Лайош Кошут в 1848 году, – создавать в каждом городе, в каждой деревне союзы для спасения отечества. ‹…› Все усилия Государственного собрания, властей, комиссаров и чиновников будут безуспешными и недостаточными, если не будут поддержаны в обществах сознательных граждан. Каждому, кто стремится чего-либо достичь, союзы дают почву для его деятельности
[127].
Революция 1848 года принесла с собой – на чем здесь нет возможности остановиться подробно – краткий расцвет политических объединений и клубов. Те, кому в разных европейских обществах был закрыт доступ к политической активности в ассоциациях, основали собственные организации: рабочие, женщины, а также самоопределявшиеся в качестве самостоятельных политических и национальных групп, как венгры или чехи. Все эти новые демократические союзы не достигли своих политических целей из-за поражения революции и самое позднее к 1849 году были распущены. Другие общественные объединения были снова поставлены под контроль государства и не могли развиваться свободно. В начале 1850-х годов вряд ли кто-то в Европе мог предположить, что настоящий золотой век свободных ассоциаций не позади, а еще только наступает.
3. Школа нации, школа демократии?
(1860–1870-е)
Весной 1862 года три члена мужского хорового общества «Лидертафель» в богемском городке Будвайс (Ческе-Будеёвице) потребовали, чтобы неформальный уговор время от времени петь песни и на чешском языке был сделан постоянным правилом. Каждая третья песня отныне должна была исполняться на чешском. После того как большинство певцов отвергли это предложение, потерпевшие поражение основали новое мужское певческое общество, «Беседа», на первом концерте которого исполнялись только чешские песни. Оставшиеся члены «Лидертафеля» на своем следующем концерте несколько месяцев спустя исполнили песню Эрнста Морица Арндта «Отечество немца» («Was ist des Deutschen Vaterland?»). Несколько певцов в патриотическом порыве вскочили со своих мест, другие сорвали с себя значки членства в обществе и покинули сцену. В следующий раз «Лидертафель» выступал через две недели в только что основанном немецком клубе. Песня Арндта была исполнена на этот раз не один раз, а дважды, под овации присутствующей публики. Кроме немецкого «Hoch!» при этом, как в замешательстве сообщал «Вестник Южной Богемии», слышно было и чешское «Výborně!». Граждане города владели еще по умолчанию обоими языками. Было все еще непривычно считаться и поступать как «немец» или «чех», а не просто как житель Будвайса/Будеёвице и подданный Габсбургской монархии
[128].
Как показывает этот пример, общение в ассоциациях 1860–1870-х годов было тесно связано с обеими основными тенденциями эпохи – расцветом нации как модели политического порядка и требованиями демократической партиципации. И то и другое оказывало давление на установившиеся политические и моральные принципы социального общения. Но прежде чем подробнее рассмотреть связанные с этим проблемы, обратимся к феноменальному распространению и постепенной либерализации ассоциаций в рассмотренных здесь странах. Эйфория союзов первой половины XIX столетия оказалась лишь прелюдией к «мании ассоциаций», как это вскоре снова стало называться в течение двух десятилетий после смерти Токвиля (1859). Общество социального общения переживало новый подъем благодаря преодолению политического и социального кризиса; теперь оно распространялось уже не «от Бостона до Санкт-Петербурга», а от Сан-Франциско на Западе до Владивостока на Востоке. Впервые этот подъем происходил синхронно на Западе и на Востоке, где индустриализация и урбанизация влекли за собой одинаково масштабные общественные перемены. Исключение составляет лишь Англия, где многие типичные для 1860–1870-х годов явления общества ассоциаций были распространены уже за полвека до того. Взгляд, прикованный к государству и мнимо авторитарной традиции, затенял в XX веке долгое время богатую картину развития ассоциаций в континентальной Европе. Тогда как в тех странах, которые определяют себя через непрерывную либеральную традицию, как Соединенные Штаты или Великобритания, ассоциациям уделяли большое внимание в качестве доказательства этой особенной либеральности
[129]. Безусловно, плотность ассоциаций при движении с Запада на Восток снижалась. И тем не менее параллели в типах общественных объединений, мотивах для основания союзов и моментах их подъема с их распространением поразительны.
В западных губернских центрах России после Крымской войны, в эпоху Великих реформ и особенно с отменой крепостного права, появились предпосылки для локального общества, члены которого также начали встречаться друг с другом в кругу общественных объединений. Ассоциации дополнили создававшиеся в 1864 году органы самоуправления, земства, и существовавшие неформальные круги общения – кружки и салоны. В 1848 году Министерство внутренних дел запретило основывать новые благотворительные общества. Но с конца 1850-х годов позиция государства начала смягчаться, в том числе как реакция на растущее количество петиций с просьбой разрешить создание обществ. Во время правления Александра II (1855–1880) число только частных благотворительных обществ выросло с 49 до 348
[130]. Государство поддалось давлению по либерализации общества, чтобы управлять процессом политическими средствами и оставаться дееспособным. Новое поколение шестидесятников в России видело в самодеятельности общества свой моральный долг. Женщины принимали в этом общественном реформаторском импульсе выдающееся участие – в том числе, и прежде всего, в благотворительных объединениях. Не случайно одна из женщин этого поколения писала в своих мемуарах: «[Тысяча восемьсот] шестидесятые годы можно назвать весной нашей жизни, эпохой расцвета наших духовных сил и общественных идеалов, временем страстного стремления к свету и к новой, неизвестной до сих пор общественной активности»
[131].
