Движение гимнастов, одна из самых популярных форм общественности этого столетия, может служить в то же время показательным примером того, к каким политическим противоречиям могли привести такие убеждения в эпоху национальных государств. Это движение возникло в немецких государствах в эпоху наполеоновских войн, переживало застой после 1848–1849 годов, в том числе из-за политических репрессий, но с началом 1860-х годов снова переживало возрождение. В 1862 году тогдашняя статистика насчитывала 1284 гимнастических общества, включавших 134 507 членов; более тысячи подобных обществ возникло в течение предыдущих двух с половиной лет. О необыкновенно динамичном развитии основания новых обществ свидетельствует то обстоятельство, что в 1864 году их число почти удвоилось до 1934 обществ, которые теперь насчитывали 167 932 членов
[171]. В конце 1860-х годов под воздействием войн 1866 и 1870–1871 годов их число упало, но спустя всего несколько лет снова начало стремительно расти – причем не только в Германской империи, но и во Франции
[172].
За последние три десятилетия XIX века гимнастика стала самым популярным спортивным хобби молодых людей обеих стран. Но и там и тут гимнастические общества служили как для физического и нравственно-политического воспитания, так и для милитаризации общественной жизни. Так же как немецкое гимнастическое движение в начале XIX столетия возникло в результате потрясения от немецкого поражения в первые годы наполеоновских войн, французские гимнастические союзы переживали бум после военного унижения немецкими «варварами» в войне 1870–1871 годов. Многие из них называли себя «Эльзас-Лотарингия», «Реванш» или просто «Франция!». Конечно, рамочные политические условия оставались различными: империя была конституционной монархией, а Франция республикой. Тем не менее можно видеть удивительное совпадение практик и идей социального общения (чешское гимнастическое движение «сокольства» может служить тут еще одним примером). Французские гимнастические союзы сознательно заимствовали воинственные коллективные упражнения немецких гимнастов, а не, например, более элегантный и индивидуальный стиль гимнастики, который практиковался в Швеции. Немецкие гимнасты понимали себя как «тело нации», их французские контрагенты как «атлеты республики»; и те и другие были связаны многообразными контактами с другими националистическими объединениями, такими как немецкий «Пангерманский союз» или французская «Лига патриотов». В обеих странах гимнастические общества служили для национальной мобилизации прежде всего мелкой буржуазии – в том числе и даже преимущественно против врага «культуры» (в немецком случае) или «цивилизации» (во французском) по ту сторону границы.
Внутри страны они считали своим долгом выступить против тех, кто, по их мнению, был врагом отечества. Если в Германии рабочие гимнастические общества были исключены из «Немецкого гимнастического союза» («Deutsche Turnerschaft»), то республиканский «Союз гимнастических обществ Франции» боролся против католического гимнастического движения. По мере того как «общества социального общения» превращались в национальные, отсылки к нации у ассоциаций, подобных гимнастическим, стали свидетельствовать скорее о внутренних и внешних конфликтах, чем об абстрактном общем благе. Парадоксальным образом универсальность принципа ассоциаций, его история успеха в XIX веке основывалась на этом сочетании нравственных ориентиров и частных интересов. Однако транснациональное распространение общественных объединений, циркуляция идей и практик социального общения вопреки ожиданиям XVIII века и Просвещения не принесли с собой космополитическое нравственное чувство общности и «цивильности» – а, наоборот, обозначили новые социальные и политические пропасти.
Это можно проиллюстрировать на примере вольных каменщиков. В XIX веке ложи видели в себе «школу гражданских добродетелей» в духе Токвиля.
Франкмасонство, – говорилось, например, в южнонемецком масонском листке 1859 года, – должно способствовать тому, чего «не может достичь ни государство, ни церковь; через него должны умножаться и распространяться внутренняя добродетель и добропорядочность». Гражданское общество не может в приказном порядке предписать внутреннюю добродетель, «не сделавшись судией убеждений и мыслей, что было бы равносильно жесточайшей тирании, прямо противоположно истинной конечной цели человеческого общества». Поэтому необходимы социальные пространства, подобные ложам, в которых можно работать над «внутренней нравственностью» отдельной личности, «способствовать добру, которое не может принести гражданское общество; поддерживать мудрость, свободу и добродетель в их самом незамутненном виде; устранять разделения и раздоры, к которым приводят интересы государств, религий, сословий, всех случайных отношений и вновь объединить людей одними общими узами, под знаком единого закона разума. По этому закону мы все только люди – и ничего больше
[173].
То, что ложи в XIX веке, в эпоху социального общения, продолжали придерживаться своего тайного культа, объясняется этим нравственно-политическим самосознанием. В демократизирующемся обществе они хотели сохранить пространство, свободное от конфликтов общества, в котором можно было жить добродетелью. Поэтому масонские ложи и другие тайные общества не исчезли, вопреки предположениям Токвиля, в эпоху после Просвещения, но завоевали прежде всего во Франции и немецких государствах 1860-х годов новую популярность и политический вес как средоточие современного эпохе республиканизма и либерализма
[174]. Масоны видели в себе национальную образованную элиту, которая не без успеха добивается внутри страны осуществления постепенного реформирования общества и государства.
