В то же время сопряжение национально-политических и морально-универсальных целей приводило масонов к совершенно новым конфликтам. «Моральным интернационалом» ложи в первой половине XIX века были преимущественно в собственном понимании. Масштаб контактов, выходящих за пределы государственных границ, оставался в сравнении с XVIII веком небольшим, не в последнюю очередь из-за полицейского контроля. В 1860-х годах это постепенно стало меняться. Корреспонденция между великими ложами, обмен представителями, индивидуальные визиты в ложи других стран, например во время командировочных поездок, способствовали интернационализации масонства. В то же время, чем более сближались друг с другом ложи в течение столетия, тем яснее становились их противоречия – не только в самосознании, но и в социальной практике.
Отныне среди лож появлялись все новые конфликты. Так, американские масоны в 1860-х годах обвинили своих немецких братьев в том, что исключение евреев противоречит гуманистическим принципам масонства и аморально. Однако они не учли, что именно гамбургские масоны, против которых были направлены эти обвинения, были решительными сторонниками эмансипации евреев в рамках немецкого масонства
[175]. Вероятно, обвинения были направлены против гамбургской великой ложи потому, что в конце 1850-х годов сама она, используя подобные аргументы, заклеймила непризнание афроамериканских масонов в Соединенных Штатах. При том что она зашла не так далеко, как французский «Великий Восток», который в 1858 году по этой причине прервал все контакты с американскими масонами. Как и либеральная часть немецких масонов, французские братья были «горячими сторонниками освобождения негров»
[176]. Либеральные масоны видели в себе современных просветителей и – во вполне конкретном смысле этого слова – космополитов. В это время они поддерживали оживленную корреспонденцию с афроамериканской «Великой ложей Принц Холла» в Бостоне и были ее почетными членам. Они также требовали равноправия для «негритянских лож», в котором им отказывали остальные американские ложи. Моральное учение американских и немецких лож, в свою очередь, имело протестантско-религиозную окраску, что предопределяло их конфликт с воинственно-лаицистским масонством Франции. Исключение евреев из-за их конфессиональной принадлежности противоречило масонскому самосознанию французских лож, на что они не раз обращали внимание их прусских братьев в патетических воззваниях.
Примеры показывают, как между пониманием себя лож в качестве «морального интернационала» и действительным единством и братством масонов разных государств появлялась пропасть в тем большей степени, чем более сближались национальные общества де-факто. Едины масоны были разве что в своем непримиримом антикатолицизме.
Вопрос о том, как осуществлялись масонские принципы в заграничных ложах и какие моральные укоризны и национальные размежевания из этого следовали, стал проблемным только вместе с интернационализацией. Иначе говоря, интернационализация европейских обществ обнаружила частный характер морально-универсальной программы лож в разных национальных государствах.
Особенно драматично это проявилось во время франко-прусской войны. Из достигнутого несмотря ни на что многообразия неформальных контактов и идейной близости лож обеих стран все в один момент было сведено к нулю или превратилось в свою противоположность. Каждая сторона старалась принизить другую в «цивилизационном» отношении. Французские братья рассматривали ведение войны немцами как нравственно пагубные последствия милитаризма и автократического государства, отсталости и варварства. Немецкая сторона возвращала упрек в варварстве французам. Пересечением красной линии общеевропейского цивилизационного сознания для немецких масонов было задействование солдат-африканцев и «нецивилизованная» манера ведения войны. Новое и сбивающее с толку в войне 1870–1871 годов состояло, и не только для многих немецких и французских масонов, в том, что впервые в войне противостояли друг другу две, по их мнению, «цивилизованные» нации со своими ложами – ситуация, которую не допускало ранее эволюционное сознание, верившее в постепенный моральный прогресс.
Фактический универсализм возрастающего экономического и социального переплетения наций друг с другом усилил тягу к национальному размежеванию и привел к политическому давлению на идеальный универсализм, который опирался на нравственную идею совершенствования через социальное общение. По мере того как «человечество как единое связанное друг с другом сообщество перестало быть утопической идеей и сделалось действительным условием для всякого индивида», стали множиться и фиксироваться стереотипы о «других»
[177]. Транснациональное распространение общественных объединений и усилившиеся связи их между собой впервые заставили их проводить новые границы, которые могли вступать в противоречие с высокими моральными идеалами.
4. Интересы, развлечения, кризисы
(1890-е – 1914)
Историю либерализма, – заметил Райнхарт Козеллек, – можно описать как историю потребления. Это цена, без которой его успехи были бы невозможны»
[178]. О такой саморазрушительной истории успеха свидетельствует и история либерального увлечения общественными объединениями. Это особенно проявляется в четвертой фазе роста новых ассоциаций, которая продолжается с 1890-х годов примерно по 1910 год. Ни в одну эпоху ассоциации не определяли общественную жизнь во всех рассматриваемых здесь странах в такой степени, как в эти два десятилетия на рубеже веков. Ни одна общественная сфера не осталась незатронутой «манией союзов», для которой к тому же отнюдь не были преградой государственные границы. Даже противники «мании союзов» основывали их сами, чтобы привлечь к себе внимание и не остаться со своим недовольством в одиночестве. В то же время множились сомнения в политической и моральной ценности ассоциаций, в том числе и среди либералов. Европейский кризис либерализма в конце XIX века затронул в том числе сформулированную Токвилем веру во власть добродетели и социального общения. На ее место пришли новые идеи и практики общественной организации, представляющие групповые интересы, развлечения в свободное время, а также политическое волеизъявление: они определили будущую историю XX века, но сами, с известной долей иронии, вышли из ассоциаций.
В странах, где уже до того сформировалась развитая сеть общественных объединений, она снова количественно росла около 1890 года взрывными темпами. В Великобритании в конце XIX века темпы роста общественных объединений превышали темпы роста населения. Ассоциации охватили все сферы общественной жизни и распространились вплоть до колоний империи
[179]. Клубы джентльменов составляли важный фермент общественной жизни колониального общества. В самой Англии клубы переживали между 1870 и 1914 годами свой расцвет. Современники упоминали отдельные «клубные территории», которые сформировались не в последнюю очередь в промышленных городах провинции – Бирмингеме, Манчестере, Лидсе
[180]. Клубы нередко посещали и холостяки, но обычно это были женатые мужчины – «те, кто, – по словам Брайана Харрисона, – проводил большую часть своей жизни так, будто бы они были холостяками»
[181]. 1890-е годы стали, помимо того, «зенитом религиозной активности в Британии», которая была организована в необозримую сеть связанных друг с другом ассоциаций, а в социальном плане не была ограничена зажиточным средним классом и – в отличие от элитарных клубов – исключительным мужским членством. Особенно огромной притягательной силой общественные объединения пользовались среди рабочих, – параллельно с расцветом коммерческой массовой культуры, например мюзик-холлов, раннего кино или спорта
[182].
