Но если распространение принципа ассоциаций свидетельствует об успехах либеральных идей и практик, в то же время на рубеже XIX–XX веков множатся и критические голоса с осуждением эпохи «сумасшествия союзов» – и не только со стороны христианских консерваторов, но и, во все возрастающей степени, буржуазных либералов. Разумеется, такая критика мещанства союзов, часто практиковавшаяся интеллектуалами, существовала давно. Так Шарль Бодлер обрушивался на «жизнь в английском стиле – эту смерть сердца – жизнь клубов и кружков». «При имени общества, – пишет его американский современник Ральф Вальдо Эмерсон, – во мне поднимается все мое отвращение, все мои перья встают дыбом и топорщатся». По его мнению, мужчины объединяются в общества по принципу: «Я неудачник, ты тоже неудачник, но вдруг вместе мы перестанем ими быть?»
[222] Критическое неприятие захватывает теперь и тех, кто ранее верил в моральную утопию усовершенствования человека, воспитания в нем добродетели и солидарности в общественном обхождении с другими и кого отрезвили политические и нравственные последствия роста доступности и численности ассоциаций. Чем более распространялись ассоциации, захватывая и те социальные группы, которые ранее были из них исключены, тем более сомнительной представлялась миссия, а с ней и доверие к политической власти добродетели и нравственного совершенствования. «Карточный клуб останется карточным клубом, даже если станет именоваться „Карточный клуб Свобода“», – презрительно замечал, к примеру, Роберт Михельс в 1906 году по поводу якобы мещанского характера бесчисленных новых рабочих культурных обществ
[223]. Кризис в конце столетия испытывали не ассоциации, а связанная с ними политическая и нравственная концепция общества, которую рельефно сформулировал Токвиль. «Распространение общественных объединений, – констатирует Адриан Литтлтон в отношении итальянского общества, – не сопровождалось усилением позиции ценностей гражданского общества»
[224]. Плюрализация социальной базы «общества ассоциаций» привела к раздроблению ее миссии солидарности и нравственно-политического руководства.
Но эта дезинтеграция и плюрализация миссии воспитания добродетели, социального общения и нравственного совершенствования была результатом социальной демократизации, а не ее противоположностью. Из рабочих ассоциаций, которые в Англии, Франции, Германии сначала служили для целей реформирования общества и нравственного «усовершенствования» трудящегося населения под контролем либеральных буржуа, во второй половине [XX] столетия возникла самостоятельная культура социального общения, которая вышла из-под этого надзора и сама стала представлять идеи о цивилизованности и дисциплинированности
[225].
Рабочий клуб, – заявлял Б. Т. Холл, один из лидеров английского движения, в 1912 году, – представляет собой лучшую школу для воспитания характера, который может существовать. Повсюду… для трудящихся… эта школа – единственно возможная. Немногие из них ходят в церковь или часовню… а собрания Общества друзей или профсоюзов… происходят от случая к случаю. Только в клубе существует постоянное общение, перманентная практика уважительного отношения к другим, готовность подчиниться самостоятельно выработанным правилам, необходимость быть вежливым и ожидание взаимной вежливости, бессознательное повышение стандарта для отдыха, еще менее заметное для сознания расширение круга идей и привычек, оживление и очищение личности, которое влечет за собой счастливое окружение, и свободу от грязи и низости, – в общем, по-настоящему все, что необходимо для становления «джентльмена» в самом истинном смысле этого слова
[226].
Другие небуржуазные ассоциации, такие как «общества друзей» или кооперативные общества, в последней трети XIX века не только в Англии постепенно отказались от собственной общественной жизни и успешно функционировали лишь в качестве страховых учреждений
[227].
Тем большим было значение рабочих общественных объединений. Даже двенадцатилетний запрет социал-демократических обществ в Германской империи с 1878 по 1890 год не смог переломить эту тенденцию – наоборот, он лишь против воли ее еще и усилил, как показывает взрывной рост охватывавшей все возможные для ассоциаций цели альтернативной культуры общественности рабочих после 1890 года. Почти у всех буржуазных обществ – гимнастических, хоровых, благотворительных, обществ трезвости, здоровья, гребных или театральных – имелось зеркальное по своему типу отражение в рабочей культуре социального общения.
Таким образом, рабочие и рабочее движение почти как само собой разумеющееся заимствовали матрицу волеизъявления и нахождения решений представительной демократии, то есть ту технику в обществе, посредством которой исполнялись поставленные им цели и выбирались правления, наделенные временными неограниченными полномочиями для преследования целей общества
[228].
Сюда примыкал следующий момент демократизации. Новая массовая культура заполняла свободное время новыми выходящими за классовые рамки формами культуры, которые часто были организованы в виде обществ. В последней трети XIX столетия взрывной характер роста союзов был обязан в решающей степени подъему спорта. И здесь речь идет о всеобщем процессе, исходным пунктом которого была Англия. Политические и коммерческие связи Британской империи способствовали быстрому распространению нового увлечения спортом – как это можно проиллюстрировать, например, влиянием английской виноторговли на популярность регби в Бордо
[229]. Молодежь, которой наряду с женщинами долгое время доступ к социальному общению в ассоциациях был закрыт, силой вещей участвовала в спортивных обществах. Возникла новая молодежная культура, которая сначала организовалась в общества вроде бойскаутов или немецкого «Вандерфогеля» («Перелетные птицы»), в которых физкультурное развитие стало их органической частью.
