Конечно, не было недостатка в попытках средних классов перенести идею морального совершенствования и реформирования общества на раннее кино, молодежные организации и спорт. Обращение к физическому развитию не обязательно означало отказ от идеи moral improvement (исправления нравов). Спорт в викторианской Англии был призван сделать молодежь физически способной достигать высших целей – так же как у немецких, чешских или французских гимнастов, которые в этот период переживали поразительную популярность
[230]. Основанное, к примеру, в 1887 году в богемском Ауссиге/Усти-над-Лабем велосипедное общество «Вандерер» («Путешественники») высокопарно именовало велосипедный спорт «деятельностью ради человечества… в значении физическом, а как следствие, и в моральном»
[231]. В то же время в спортивных обществах были представлены новые тенденции, которые выходили за рамки буржуазного представления о социальном общении: например, складывавшееся прежде всего под влиянием евгеники представление о человеке, которое руководствовалось идеей о перманентном совершенствовании физической культуры и здоровья. Социальное общение в спорте начиная с 1890-х годов стало составлять часть коммерциализации досуга и охватывало все социальные слои. Когда велосипед стал общедоступным, эксклюзивные велосипедные общества во многом потеряли свою привлекательность для буржуазных средних слоев
[232].
Не только капитал и образование, но также конфессия или пол служили барьерами в общественных объединениях до их социальной демократизации в конце XIX века. До тех пор исключение женщин, как правило, было обычной практикой эксклюзивных буржуазных обществ и клубов, так же как отождествление буржуазных добродетелей с мужественностью
[233]. Теперь женщины стали создавать большое количество новых собственных обществ, которые претендовали на социальную и моральную деятельность, например в сфере благотворительности и социального обеспечения, и способствовали расширению существующей сети женских обществ. Помимо этого, общественное, а с рубежа XIX–XX веков и политическое женское движение стало организовываться в транснациональном масштабе.
Либеральная идея ассоциации как «общественной власти» была представлена не только рабочим и женским движением. Европейский католицизм – с точки зрения современников эпохи, главный враг либерализма – использовал теперь ассоциации для создания социальной и моральной среды вплоть до сельского населения как средство защиты от вмешательства секулярного государства. В изданной в 1907 году Имперским союзом рабочих-христиан брошюре говорилось: «Каждый католик должен примкнуть к одному из обществ; каждый католик испытывает и потребность примкнуть к обществу, если он правильно осознал, что его долг – не только заботиться о своей собственной душе, но и работать сообща на дело спасения душ других»
[234]. В 1880 году в Зальцбурге в семнадцати главных католических городских обществах насчитывалось 47,5 % всех членов обществ; вместе с восемью процентами, падавшими на два объединения ветеранов, католические консервативные союзы получили перевес над либеральными
[235]. Во Франции и Германской империи католическая общественность не могла достичь такого численного доминирования. Но она тем более тесно сплачивала католическое население, в том числе под влиянием республиканского и национал-либерального антикатолицизма. По оценке Йозефа Мозера, после 1900 года члены обществ составляли примерно от трети до половины католического населения Германской империи
[236]. Большинство этих обществ было образовано лишь после начала политики культуркампфа 1870-х годов. Параллельность социального исключения и возрастающей конкуренции моральной миссии во всех рассматриваемых здесь обществах в течение XIX века способствовала распространению общественных объединений и одновременно ставила под сомнение либеральную веру в их политическое и моральное значение.
Связь между принципом ассоциации и претензией на то, чтобы представлять общее благо, как было обрисовано в предыдущей главе, ставилась под сомнение из-за еще одного двойственного успеха либерализма – превращения нации в основу политической организации. Хотя Питер Джадсон установил, что сохранение ассоциаций как модели сделало возможным выживание либеральных практик и идей в эпоху националистической политики масс, но социальная демократизация и численное расширение общественной жизни сделало буржуазные элиты не одной лишь Австро-Венгрии восприимчивыми к новому, радикальному национализму – с той целью, чтобы они могли снова претендовать на ведущую политическую и моральную роль, которая прежде гарантировала им особую позицию в ассоциациях локального буржуазного общества
[237]. Радикальный национализм, как и «этницизм», которые на пороге XX столетия представляли собой международный феномен, не обязательно были направлены против рационализма, науки или демократии. Они были прежде всего новой версией веры раннего либерализма в моральное усовершенствование человечества, его прогресс, – то есть той веры, которая составляла ядро утопии социального общения. Радикальный национализм в этом смысле и представлял собой наследие либеральной идеи ассоциаций, и выражал ее превращение в другую, более модерную форму политического волеизъявления
[238].
