армии викингов, представлявшие собой не единое войско под командованием одного предводителя, а скорее коалицию лидов. Разрозненность и самостоятельный характер лидов подтверждают «Бертинские анналы», где под 861 годом описан флот викингов, состоящий из sodalitates — «братств», которые отделялись от основных сил, чтобы перезимовать в разных портах вдоль реки Сены. Таким образом, лид можно рассматривать как вооруженную боевую группу, сохраняющую верность одному самостоятельному лидеру и действующую на сезонной или постоянной основе.
Формирование лида и его непосредственная деятельность могли происходить только в условиях развитого сотрудничества, которое проявлялось различными способами, в том числе через материальную культуру. Хотя лид представляет собой одну из базовых форм вооруженного объединения — в буквальном смысле боевой отряд, — нельзя с уверенностью сказать, опиралось ли его формирование на семейные или иные социальные связи (вспомним четырех братьев в корабельной могиле Салме), или же в него могли входить люди, до этого не имевшие друг с другом никаких социальных или политических контактов. Возможно, при наборе в такие группы не имело значения не только родство, но и этническая принадлежность — в лиде могли состоять люди из самых разных регионов Скандинавии и даже из других стран.
Разбойные набеги в некотором смысле помогали ослабить внутреннее социальное напряжение, иначе грозившее выйти из-под контроля. Возможно, эта проблема, обусловленная существованием разветвленных сетей формальной дружбы и родства, существовала даже между отдельными лидами и внутри их. Неимоверно сложная паутина взаимных обязательств, выходящая далеко за пределы политического соперничества, препятствовала экспансионистской политике представителей знати и их конкуренции друг с другом внутри страны. Однако воинов, которым не нужно было беспокоиться о том, что им придется сражаться со своими друзьями, можно было использовать как мощный инструмент внешней демонстрации силы. Вероятно, эти процессы нарастали лавинообразно, попутно расшатывая политический баланс внутри Скандинавии. Если одно королевство начинало делать внешние вылазки, другие могли ощутить желание или необходимость последовать его примеру.
Ведущий специалист по вопросу кодекса дружбы у викингов предположил, что еще одним объяснением разбойных набегов было именно то, что их целью становились люди, не охваченные и не защищенные условиями скандинавского социального договора. В более широком смысле заграничные набеги можно было использовать для дальнейшего укрепления существующих дружеских отношений и даже для расширения круга друзей (в том специфическом смысле, о котором шла речь выше). Напрашивается неприятный вывод: основным направлением экспорта в Скандинавии эпохи викингов была не торговля, а насилие — своего рода капитализм агрессии. С точки зрения самих викингов, если смотреть с позиции их глубоко укоренившегося военизированного мировоззрения, это был «лучший», самый почетный и благородный вид насилия и разрушения. Вероятно, именно это служило основным мотивом действий знати и одновременно социальным предохранительным клапаном, который можно было использовать в своих интересах.
Насилие, сопровождавшее разбойные набеги, могло принимать иные, еще более уродливые формы, причины которых коренились в сложившихся общественных обычаях и были тесно связаны с воинским образом жизни.
Изначально было принято считать, что основной причиной набегов стал быстрый рост населения Скандинавии, превысивший ее земельный потенциал, особенно в окраинных сельскохозяйственных регионах Норвегии. Однако эта версия неуютным образом перекликается с теорией волны наступления, согласно которой германские народы непреодолимо расширялись и завоевывали, потому что это было каким-то образом свойственно им от природы. В ней также чувствуются тревожные отголоски представлений о врожденном колониализме, — темы, которой лучше вообще никак не касаться в связи с викингами, чья культура и без того подверглась слишком многим политическим злоупотреблениям. Демография, пожалуй, может служить наименее убедительным объяснением набегов, не в последнюю очередь из-за того, что никаких реальных доказательств демографического давления на самом деле не существует. Скорее даже наоборот — нам известно, что регион постепенно восстанавливался после массового упадка периода Великого переселения народов, и после окончания эпохи викингов население тоже значительно увеличилось без каких-либо резких сдвигов в сельскохозяйственном производстве. Попытки сослаться на абстрактное понятие нехватки земель и объяснить набеги существующими законами о наследовании также не могут быть признаны состоятельными. В регионе постепенно происходил переход к системе отсутствующего землевладельца, но не было никакого переломного момента, вызванного накоплением критической массы оставшейся без наследства молодежи.
Тем не менее землевладение и богатство были явно связаны между собой и, кроме того, тесно сплетены с понятиями чести, статуса и самоуважения. Все это, в свою очередь, имело непосредственное отношение к семье и всему тому, на чем она держалась, особенно к браку. И один аспект семейной и брачной жизни имел к набегам более непосредственное отношение, чем остальные.
Как мы видели, в обществе эпохи викингов практиковалась полигиния: каждый мужчина мог законным образом взять в жены больше одной женщины, но женщина могла иметь только одного партнера-мужчину. Если предположить, что мужчин и женщин в обществе было примерно поровну (при нормальной рождаемости соотношение составляет примерно 1:1), то полигиния лишала значительную часть мужского населения социально одобряемой возможности завязать партнерские отношения с противоположным полом. С социально-практической точки зрения (мы не говорим здесь о физической возможности) это приводило к дисбалансу в относительном количестве сексуально активных мужчин и женщин, способных заключать союзы. Поскольку в культуре эпохи викингов помимо возможности иметь несколько жен существовал также институт конкубината, в котором аналогичным образом доминировали мужчины, это еще сильнее искажало указанные пропорции. Даже с поправкой на сексуальную ориентацию и предпочтения, а также фактическую возможность вступать в незаконные отношения вывод все равно неизбежен: потенциально очень большое количество мужчин эпохи викингов не имело надежды жениться или найти сожительницу у себя на родине.
Кроме того, у нас, как было упомянуто ранее, есть по крайней мере некоторые основания считать, что в обществе эпохи викингов практиковали детоубийство. Если предпочтение отдавали детям мужского пола, то не исключено, что соотношение полов изначально было неравным, в результате чего мужчин в популяции было в абсолютном выражении больше, чем женщин. Твердых доказательств избирательного убийства младенцев женского пола нет, но, безусловно, есть признаки разного отношения к детям с точки зрения получаемого ими питания. Если объединить все имеющиеся данные, ситуация может оказаться действительно серьезной.
Все это могло иметь следующие последствия. Прежде всего, это побуждало мужчин отправляться на поиски движимого богатства, которое можно было использовать как выкуп за невесту, чтобы тем самым продвинуться вверх в иерархии способных к браку мужчин. Если за время поисков сумма выкупа за невесту вырастала, это только усугубляло положение. Также, если валюта выкупа за невесту менялась (возможно, как раз в результате притока в Скандинавию новых видов движимого богатства из-за границы в связи с набегами), это снова могло привести к обширной инфляции. Если молодому человеку все же удавалось в рамках этой системы самостоятельно собрать средства для женитьбы, например захватив достаточно ценной добычи, он становился менее зависимым от своей семьи, но вместе с тем это фактически лишало прав его потомков. Циклическая обратная связь этого процесса очевидна, и не менее ясно, что именно это было одним из факторов, вызвавших эскалацию набегов.
