Захотелось и самому уткнуться в плечо Фины, когда она появится, да слегка всплакнуть.
Глава 21
На утро следующего дня следовало, конечно же, идти в комнату Воронцовского дворца, выделенного под сундуки с семейным архивом, да начинать работу. Зная любовь генерал-губернатора к порядку и дисциплине, Горлис не исключал того, что ключник-дворецкий будет для графа по дням отмечать появление или же непоявление Натана во Дворце.
Но Горлис никак не мог заставить себя приступить к работе, не сходив к Лабазнову и не проверив свои догадки в разговоре с ним. Впрочем — утро вечера мудренее — может, вчерашние предположения, которые он сам себе выстроил, не более чем плод досужего ума…
Лабазнов сегодня не был так любезен и открыт, как во время второго прихода. Но и не казался настороженно язвительным, как при первом посещении Горлиса. Сегодня настроение жандармского штаб-офицера лучше всего описывалось словами «рабочая деловитость».
— Чем обязан, дорогой Натаниэль Николаевич? — спросил жандармский капитан, когда они наконец уселись по обе стороны от стола.
— Харитон Васильевич, имею к вам дело. Я хотел бы навести у вас справки по одному вопросу… Может, даже по нескольким. Ежели это возможно.
— Конечно, возможно. Как сказал возлюбленный император, назначая Александра Христофоровича Бенкендорфа шефом нашего корпуса, двери и сердца жандармов всегда открыты для всех, кто обитает в пределах державы Российской. Так что — спрашивайте.
— Мне довелось узнать, что в последнее время появились некоторые проблемы с выпускниками лицейского класса, каковой заканчивал и задержанный ранее Викентий Ранцов.
— Разумеется, сейчас всё подробно расскажу. Тем более что по оному поводу у нас с вами установился такой хороший, такой прочный деловой контакт.
— В каком это смысле «деловой»? — спросил Горлис, сдерживаясь, чтобы не вспылить.
— Узнаете. Очень скоро всё узнаете… Корпус жандармов создавался после печальной памяти событий 14 декабря — для охранения спокойствия и безопасности нашего государя, Российской державы, а значит, и всего народа русского. В тот раз безумный мятеж подняли офицеры, забывшие о дворянской чести. Что стало неожиданностью для многих. Но не для Лабазнова-Шервуда, загодя известившего государя о подлых планах!
Капитан улыбнулся, вспоминая дни своей наивысшей славы. И тут же помрачнел, изобразив на лице сочувственную скорбь.
— Увы. В некотором смысле история повторяется. Мне удалось обнаружить разветвленную сеть заговора. Но на сей раз плетет ее не офицерство, а студенчество. И названные вами студиозусы — лишь малая часть этой организации, пытающейся покрыть собой всю страну.
— Позвольте, о чем вы говорите? Студенты первых курсов — и заговорщики?
— Именно так! Люди умные, уже обученные многому. Но мозги жизненно незрелые… И к сожалению, хорошо вам знакомый Викентий Ранцов оказался центром сего заговора. У нас имеется его переписка со своими бывшими соучениками, в коей он дает им задание искать сообщников и формировать группы единомышленников этой «Сети Величия». Таково именование их тайной вольтерьянской организации. В нем видна всеохватная коварность «Сети» и противопоставление некоего превратно понятого «величия» — Его Императорскому Величеству.
Горлис с трудом сдерживался, чтобы не впасть в ажитацию. Сбывались его самые худшие предположения. Лабазнов же продолжал:
— Прельстительные письма Ранцова у нас имеются в большом количестве. А сейчас уже начинают появляться, находиться ответные письма — ему от бывших соучеников, с согласием проводить сию деятельность в разных университетах страны… И вот тут я должен поблагодарить вас за помощь, оказанную нам.
— Какую еще помощь?!
— Ну как же! Вы дали нам исходную информацию о студентах из разных университетов, пытавшихся покрыть своей «Сетью» нашу Россию. Вот, запротоколировано поручиком Беусом на прошлой нашей встрече. Пожалуйста, можете сами прочитать. — Лабазнов протянул Горлису лист, вытянутый из папки, одной из многих, лежавших на столе.
Натан начал читать:
«Показания г-на Натаниэля Горли по поводу арестованного студента Викентия Ранцова.
Лабазнов-Шервуд: Вы можете дать общую характеристику Викентию Ранцову, объемную — на фоне всего его лицейского класса?
Горли: Уникально сильный класс. Развитые юноши.
Лабазнов-Шервуд: Каковы же показатели «силы», уникальности сего класса?
Горли: Они поступили едва ли не во все университеты России: Московский, Петербургский, Харьковский и другие.
Лабазнов-Шервуд: Как же так вышло?
Горли: Юноша из остзейской фамилии пошел в Дерптский университет. Юноша из польско-литвинской семьи — в Виленский. У одного студента бабушка имеет большое поместье на Волге — он поступил в Казанский.
Лабазнов-Шервуд: Натаниэль Николаевич, Россия гордится такими, как вы.
Горли: Искренне благодарен».
Натан чуть не задохнулся от возмущения — в таком виде общение выглядело докладом соглядатая своему жандармскому попечителю.
— Харитон Васильевич, но я ж не имел в виду никаких заговоров.
— Это мы, благодаря вам, потом уж уточняли.
— Да ведь разговор был не таков! Он иначе строился. И там еще много других слов было.
— Ну, Натаниэль Николаевич, поручик Беус не успевает все слова записывать. Он только главное пишет, суть факты.
Горлис почувствовал головокружение. Небось, Беус и сейчас что-то протоколирует, причем в том же духе, выбирая только нужное жандармам.
— Господин Лабазнов, но я лишь хвалил этот класс. Здесь же это выглядит, словно донос.
— Что вы, полноте вам, какой донос? Просто намек, важный тонкий намек на необходимость проверки верноподданности выпускников сего «уникально сильного» выпуска. Знаете, похоже, очень похоже на 1825 год. Могу вам сказать со знанием дела: мятежники 14 декабря тоже были по-своему уникальными. И сильными. Оттого — опасными.
Натан опустил голову на ладонь, скрывая охватывавшее его бешенство. Видит бог, если бы у него сейчас был с собой Дици, он мог бы наброситься на этих мерзавцев, тщась заколоть их. Следом приходила еще более болезненная мысль, что это всё отговорки для успокоения. На самом же деле он еще никогда не попадал в ситуацию более скверную, губительную для самоуважения, для чести… Но что если против этих людей попробовать действовать их же методами?
— А вы, Харитон Васильевич, не опасаетесь выдавать мне, подданному другой державы, сии государственные секреты? Что, ежели я раззвоню о них?
