Я проснулся. Вслушался в ровное дыхание Хейди и Сэма. В каюте было по-прежнему темно, однако из-за занавески пробивался серый рассвет. Просторная каюта, предназначавшаяся Колину Лоуву, была трехкомнатной и располагалась на палубе — для меня ничего неожиданного в этом не было, а вот Хейди заплакала от радости. Я взглянул на часы. Солнце вот-вот выглянет из-за горизонта.
Хейди прильнула ко мне.
— Что случилось? — сонно прошептала она.
— Просто сон приснился.
— Какой?
— Не помню, — соврал я.
Мне снилось, будто мы — я, смеющийся Брэд и серьезная Ивонн — смотрим на горящую виллу. Брэд вдруг захохотал еще громче: он услышал крики и увидел трех человек — они вырвались из пламени и бежали к нам, к склону.
— Гори в аду, Адамс! — захлебывался от восторга Брэд.
Я повернулся к нему и спросил, видит ли он, кого сжег, но Брэд меня не видел и не слышал. Объятые пламенем фигуры приблизились к нам, самая большая прижимала к себе двух других, поменьше, и вот все они упали перед нами на колени.
— Брэд, — проговорила самая большая фигура, — сгори с нами. Сгори с нами.
И я видел, как распахнулись глаза Брэда, как приоткрылся его рот, а смех умолк.
Он обернулся ко мне — теперь он видел меня.
— Это ты, — сказал он, — ты это сделал.
— Нет, — возразил я, — я лишь дал тебе выбор. Ты решил поджечь их.
Брэд опустился на колени и обнял тех троих, чтобы огонь перекинулся и на него. Но слишком поздно: почерневшие и обугленные, они рассыпались у него в руках. Брэд уставился на усыпанную пеплом землю, погрузил в пепел руки и отчаянно закричал, когда ветер принялся понемногу развеивать прах.
— А ты не помнишь, это был хороший сон? — спросила Хейди.
Я задумался.
— Нет, — на этот раз я говорил правду, — не помню. Пойдем?..
Мы вышли на палубу. На руках я держал все еще спящего Сэма. Все вокруг было серым, море и небо неотличимы друг от друга, горизонта не было. Жизнь в одной клетке — наверное, именно так она и зародилась. Однако потом из-за горизонта показалось солнце. И, словно по волшебству, предметы вокруг обрели контуры и цвет, прямо у меня на глазах появлялась новая вселенная.
— Наш первый рассвет, — прошептал я.
— Наш первый рассвет, — повторила Хейди.
Макулятор
На тыльную сторону моей руки села муха. Я уставился на нее. Средняя продолжительность жизни мухи — двадцать восемь дней. Знает ли об этом муха? Хочется ли ей, чтобы жизнь была подлиннее? Если бы ей предложили пожить дольше, но при этом стереть все воспоминания о близких, о том, чего она успела достичь, о ее лучших днях и мгновениях, что бы она выбрала?
Времени на размышление у меня нет. Я дернул рукой, и муха взлетела.
Пришло время забыть, причем срочно.
Я сел за стол перед макулятором. Размерами и видом он смахивает на персональные компьютеры, которые когда-то, еще до войны и технологического кризиса, имелись в каждом доме. Присоединив мозг — который, в сущности, тоже представляет собой компьютер — к макулятору и воссоздав событие, лица и опыт прошлого, мы позволяем макулятору стереть конкретные воспоминания из памяти мозга, сохранив при этом все остальные.
На миг прикрыв глаза, я вслушался в монотонный гул. Возможно, его источник — вентилятор на потолке. Или звук идет из чемодана. Или это человеческая толпа на улице. Но не исключено, что это шпионские дроны, — говорят, военные до сих пор такими пользуются.
Как бы то ни было, они уже давно меня выслеживали, и я знал, что на этот раз мне не смыться, все закончится здесь, в зловонной жаркой квартире в Эль-Аюне. На потолке, между пулевыми отверстиями и щербинами от гранатных осколков, медленно вертится вентилятор. Он едва заметно разгоняет раскаленный воздух пустыни, который принес сюда сирокко, разметав марокканские занавески, тяжелые, берберские, — ими завешены окна и балконная дверь.
В углу, перед холодильником, стоит коричневый кожаный чемоданчик. В нем бомба. Когда его откроют, все взлетит на воздух, все, что мы знаем и не должны знать, исчезнет. Но прежде чем это случится, содержимое чемодана должно перевариться, каждая клеточка мозга должна погаснуть и отрастить крылья. Лишь тогда придет время великого побега. А перед этим я должен все забыть.
Но сперва мне надо вспомнить, вызвать воспоминания, который потом сотрутся.
Белое лицо на экране макулятора выглядит маской из греческой трагедии. Глядя на мое собственное отражение, я пытаюсь не моргать и наклоняю голову так, чтобы мои зрачки совпали с отверстиями в маске. Все следы, которые прямыми или окольными путями могут вывести их на формулу, следует стереть. Я пытаюсь сосредоточиться, потому что знаю, что сейчас вспомню только это, то, что нужно стереть. Все остальное они восстановят из моего мозга даже после моей смерти. И я также знаю, что воспоминания стираются лучше всего, если задавать их макулятору в хронологическом порядке: тогда они утянут за собой и ассоциации. «Представь, что чистишь рыбу, — говорил сержант, инструктируя нашу научную группу, — только рыба — это ты сам и есть».
Ладно. Сперва сама идея.
Идея
Она пришла ко мне посреди ночи. Я проснулся, под боком у меня спала моя жена Клара, а мне понадобилось помочиться. Я встал, стараясь не разбудить Клару, и прошел в туалет. Мы жили на Райнерштрассе, в той части города, где по-прежнему есть водопровод и электричество. На улице шел дождь. Это я знаю, потому что, не будь тогда дождя, я запомнил бы. Когда я в полусне собрался помочиться, то заметил, что у меня эрекция. Я попытался вспомнить, что именно мне снилось, но не вспомнил ничего способного вызвать сексуальное возбуждение. Мой мозг ученого лишь машинально отметил, что тело у меня вырабатывает оксид азота и норадреналин. Пока я там стоял, мысли потекли дальше и породили новый сон. Я умер, и мое состояние соответствует тому, которое сразу после Великой войны у повешенных и называли ангельской похотью. Будучи студентом-медиком, я узнал, что ангельская похоть, иначе говоря, тот факт, что у повешенных предателей-конфедератов случалась эрекция, имеет простое физиологическое, а не химическое объяснение. Веревка давит на мозжечок, и это технически вызывает приапизм. Тот, кто придумал название «ангельская похоть», видно, забавлялся мыслью, будто в смерти тоже имеется наслаждение и радость, возможно даже облегчение. Но такая гипотеза — лишь забава. Смерть, как бы то ни было, тяжела. Она враг, который идет по нашему следу, и хотя мы посвящаем нашу жизнь тому, чтобы убежать от него, рано или поздно он отыщет нас — это вопрос времени.
Причина, по которой мои мысли в ту ночь крутились вокруг связи между желанием и гибелью, движением и смертью, была очевидна. Наша исследовательская группа уже долго трудилась над разработкой лекарств против аидита, смертельного заболевания, передающегося половым путем и поразившего человечество прямо перед войной. Оно в разы сократило население Африки и теперь добралось до нас, а также до Западной и Восточной конфедераций, подобно тому как почти столетие назад это произошло с ВИЧ-инфекциями. Нам удалось продлить жизнь некоторым пациентам благодаря лекарству АИД1, и среди отдельных групп пациентов мы сократили смертность, однако в целом она по-прежнему составляла девяносто процентов, и шла работа над новой, как мы надеялись, улучшенной версией лекарства — его назвали АИД2. Мы также изучали и механизм распространения заболевания. Неудивительно, что люди с частыми сексуальными контактами и постоянной сменой сексуальных партнеров сильнее подвержены заражению аидитом, чем все остальные. Только когда я стал анализировать колонки цифр, меня поразило еще кое-что, в высшей степени странное.
