А мы — те, кто к богачам не относился, — принялись готовиться защищать то, что принадлежит нам. То, что, по нашему мнению, нам принадлежало.
Готовиться к худшему.
Однако пережить случившееся никакая подготовка не помогла бы.
И вот я стоял на вершине небоскреба и, прислушиваясь к гулу вертолета, чувствовал во рту вкус веревки. В носу свербело от запаха бензина, в ушах звенели крики тех, кого я любил, а тело сковывало предчувствие того, что я потеряю все, все до последнего.
— Шестнадцать минут! — крикнул лейтенант.
Мы с Колином подошли к краю крыши и посмотрели на темные улицы. Я по-прежнему слышал рев одинокого мотоцикла. Всего месяц назад город наводнили банды байкеров, однако бензин кончился, поэтому теперь грабить сподручнее на своих двоих.
— Значит, по-твоему, Юстиция не умерла — просто у нее небольшая дырка во лбу, да? — спросил Колин.
Я взглянул на него. За ходом мысли Колина трудно угнаться, но мы познакомились еще в начальной школе, и с тех пор я успел научиться угадывать ассоциативные связи у него в голове. Он слышит рев мотоцикла, вспоминает своего сына Брэда и банду «Хаос» — они носят мотоциклетные шлемы, на которых намалевана богиня правосудия Юстиция, та самая, что стоит с завязанными глазами, а в руках держит весы. Вот только у их богини во лбу здоровенная кровавая дырка от пули.
— Она ударилась головой и потеряла сознание, — сказал я, — но мне кажется, правовое государство пока еще способно подняться.
— А я всегда считал это наивным, знал, что рано или поздно все станет как сейчас и положиться можно будет лишь на самых близких. И кто из нас оказался прав, а, Уилл?
— Люди будут бороться с твоей энтропией, Колин. Люди ищут, где лучше, им нужно цивилизованное общество, им нужна власть закона.
— Если людям что и нужно, так это месть за пережитую несправедливость — для этого и существовало правовое государство. А когда правовое государство с этой работой не справляется, люди берут дело в свои руки. Вспомни историю, Уилл. Кровная месть, вендетта, когда сыновья и братья мстят за своих отцов и братьев. Оттуда мы вышли и туда возвращаемся. Потому что это затрагивает наши чувства, уж так мы, люди, устроены. Даже ты, Уилл.
— Я тебя услышал, но не соглашусь. Для меня разум и гуманизм выше желания отомстить.
— Да ни хрена подобного. Притворяешься ты хорошо, но я-то понимаю, какие чувства тебя раздирают. И тебе не хуже моего известно, что чувства всегда — всегда — побеждают разум.
Вместо ответа я посмотрел вниз, на улицу, по которой мчался мотоцикл. Рев стих, однако огонек по-прежнему мерцал в темноте, и я надеялся, что это тот же самый мотоцикл. Сейчас нам нужен свет, а еще нужна надежда. Потому что он прав. Колин всегда прав.
III
Я сбавляю газ. Здесь, в самом конце улицы, нет ни людей, ни машин, но, чтобы не привлекать внимания, у меня включены только подфарники, поэтому следить приходится в оба, иначе угодишь в колдобину. С ума сойти — бензин у всех давно кончился, а гранат — хоть задницей жуй, и с каждым днем кидают их все чаще.
Я притормаживаю. Нет, колдобин на дороге не было, но впереди мелькнул огонек карманного фонаря. На следующем перекрестке окопалась шайка отморозков. За ними беззвучно догорал автомобиль.
Вот дьявол, они на дороге еще и ленту-ежа растянули. Затормозив, я смотрю в зеркало. Так и есть, свет стоп-огней выхватывает из темноты фигуры позади меня. Они выходят из-за домов по обе стороны улицы и тянут за собой ленты-ежи, чтобы отрезать путь к отступлению. Мне понадобилось две секунды, чтобы сосчитать их: двенадцать, шестеро спереди и шестеро сзади; судя по всему, лишь четверо вооружены, двигаются как подростки, и у них нет никаких знаков, свидетельствующих о принадлежности к группировке. Плохая для меня новость заключается в том, что они, похоже, ограбили полицейский участок — иначе где бы они еще раздобыли ленты-ежи? — а значит, они довольно смелые. Или, вернее сказать, отчаянные. Хорошая новость: выстроились они бессистемно, следовательно, у них никакого особого опыта нет, они либо тупые, либо полагают, будто возьмут количеством.
В пятидесяти метрах от них я останавливаюсь и снимаю мотоциклетный шлем. Поднимаю его повыше, чтобы каждому было видно.
— «Хаос»! — кричу я в надежде, что они разглядят рисунок на шлеме.
— Что за херня, это ж телка! — говорит кто-то из них.
— Вот и славно, — смеется другой.
— Уберите ежи и пропустите меня, а не то огребете! — кричу я.
Как я и ожидала — в ответ я слышу только смех и включаю дальний свет. Теперь я вижу их отчетливее, в глаза бросаются ярко выраженные национальные черты и одежда — дерьмовая, такую в уважающих себя группировках никто не наденет. Потом я вскинула закрепленный на боку мотоцикла «ремингтон» и прицелилась в самого крупного — он по-прежнему ослеплен, да и стоит прямо перед лентой-ежом. Я вспомнила прошлый раз, когда стреляла из этого ствола и как у меня получился идеальный равносторонний треугольник, в двух углах которого располагались глаза, а в третьем, посреди лба, — дырка от пули. Я нажала на спусковой крючок, и выстрел звонким эхом отскочил от стен домов. Отморозок повалился навзничь прямо на ленту-еж, и я дала по газам, метя прямо между его раскинутыми ногами. Успела сунуть ствол обратно в кобуру и ухватиться за руль, когда переднее колесо наехало на труп и я промчалась вперед.
В спину мне никто не стрелял.
В наше время никто не тратит пули, когда дело уже проиграно.
Не знаю, нарочно ли я поехала мимо дома Адамсов, вообще-то, бензина у меня в обрез, чтобы такие крюки делать. Но возможно, мне нужно заглянуть туда, чтобы напомнить самой себе, зачем я делаю то, что собралась. Ладно, не важно, поехала и поехала.
Там было тихо и темно. Останавливаться я не стала, лишь сбросила скорость. Дыра в воротах никуда не делась. Дыра — дело моих рук.
Я сжала ножницы для резки металла, и под ними заскрипела сталь, из которой сделаны ворота.
Спину мне прожигали взгляды двенадцати моих спутников, в нос бил тестостероновый запах, в ушах отдавалось шарканье тяжелых ботинок, которые не в силах были спокойно устоять на асфальте.
— Быстрее! — взволнованно прошептал Брэд.
Я могла бы спросить, куда он так торопится, могла сказать, что полицейские тут не объявятся.
Я могла бы предложить ему самому этим заняться, сказать, что работаю ровно так, как мне удобно.
Или спросить, не лучше ли нам вообще отказаться от этой затеи, сказать как есть, что идея эта отстойная.
Я заместитель Брэда, поэтому в мои задачи входит выражать несогласие с его действиями и стараться переубедить его. Впоследствии я немало об этом размышляла. Могла ли я хоть что-то изменить. Нет, это вряд ли. То, что идея принадлежит Брэду, перевешивало ее отстойность. Во-первых, он, как обычно, не захотел бы терять лицо перед парнями и признавать, что я права. Впрочем, я могла бы поступить как обычно — представить мои аргументы как толкование его идеи, тогда он понял бы, что я права, — а потом, когда станет ясно, что я была права, он выглядел бы героем. Это довольно неплохо — тупой начальник бывает вполне нормальным, если только научится отличать хороших советчиков от плохих. А у Брэда эта способность имелась. Сам он соображал довольно средне, однако точно распознавал ум в других, словно научился этому и часто наблюдал со стороны. Ему даже твои рассуждения выслушивать не требовалось, как будто про твой ум у тебя на лбу было прописано. И именно это мое качество — а вовсе не карьера кикбоксера — побудило Брэда назначить меня своим заместителем в «Хаосе».
