— Если не дашь мне формулу, мы найдем ее и убьем.
В руках у него фотография в рамке. Себя я, разумеется, узнаю, а вот женщина рядом со мной совершенно незнакомая. Мы одеты как жених и невеста, и я силюсь припомнить, по какому случаю мы так нарядились — наверное, в честь карнавала или какой-то розыгрыш придумали. Я по-настоящему пытаюсь вспомнить, но красивое, хоть и стареющее лицо женщины не вызывает у меня никаких воспоминаний. А Эггер, похоже, всерьез полагает, будто угрожает мне. Может, он слегка не в себе?
— Господин Эггер, мне и впрямь очень жаль, — говорю я, — но вынужден признать, что не понимаю, о чем вы говорите.
Чувства, которые я вижу во взгляде Эггера, сложно охарактеризовать однозначно. Ярость? Ненависть? Отчаяние? Страх? Как я уже сказал, точно и не определишь.
— Шеф! — послышался другой голос.
Я посмотрел вглубь комнаты, на мужчину с сержантскими нашивками на груди. Автоматом он показывает на потертый кожаный чемодан:
— Там что-то гудит.
Остальные машинально отступают к стене.
— Браун! — командует Эггер. — Проверь, не бомба ли там.
— Яволь! — Из полумрака выступает еще один мужчина.
Он держит в руках металлический предмет, похожий на те, что в былые времена назывались мобильными телефонами. Подносит его к чемодану. И я наконец узнаю этот чемодан — он достался мне от моего брата Юргена. Неужто это я его сюда привез? Но тут я понял, почему ничего не понимаю и почему у меня такое ощущение, будто я смотрю на пазл, где отсутствуют не просто отдельные кусочки, а целые фрагменты. Стоящий на столе прибор с монитором очень похож на тот, что я когда-то применял при работе с пациентом, пережившим травму. Такой прибор называется макулятором памяти, и он способен стирать из памяти отдельные образы и темы, оставляя остальные воспоминания нетронутыми. Значит, я пропустил собственную память через уничтожитель? Эггер спрашивал про какое-то описание… Получается, я удалил из памяти это описание? Чего — бомбы? И эта самая бомба лежит в…
— В чемодане все чисто, — говорит мужчина с металлическим аппаратом.
— Открывай! — командует Эггер.
Люди вокруг прижимаются к стенам. Сердце у меня колотится быстрее.
— Если мы не найдем формулу, то умрем, — шипит Эггер. — Давай живей!
Сержант делает шаг к чемодану и, расстегнув оба замка, кажется, задерживает дыхание и роняет открытый чемодан на пол. Жужжание оглушительное, а перед глазами словно бушует черная буря, живая ночь. Лишь секунду спустя я понимаю, что это такое. Тяжелой неделимой массой поднимается оно к потолку и дробится на части, которые распадаются на более мелкие части. Это мухи. Жирные, мясистые мухи. И теперь, когда они заполонили всю комнату, взгляд мой упал на содержимое чемодана.
Человеческая голова — вот что там лежит.
Череп вскрыт. Глаза, губы, щеки — все мягкие ткани отсутствуют. Видимо, их пожрали личинки — целое поколение, а может, и больше, — которые уже успели превратиться во взрослых мух. И несмотря ни на что, возможно благодаря безволосой голове и черепу в форме яйца, я узнаю необычайно умного ученого, которого я когда-то назначил своим заместителем, Бернарда Юханссона.
Ветер откидывает в сторону тяжелые занавески, в комнату врывается солнечный свет, и мое лицо обдает горячим воздухом.
— Мухи! — кричит Эггер. — Они к свету летят! Ловите мух!
Остальные недоуменно смотрят на него. Переводят взгляд на мушиный рой, волшебным образом рассосавшийся. Теперь в комнате осталось лишь несколько мух — они вьются под потолком, вокруг вентилятора.
Один из мужчин принимается стрелять по ним.
— Нет! — кричит Эггер.
Судя по голосу, он того и гляди расплачется.
Меня никто не останавливает, я встаю, подхожу к окну и раздвигаю занавески.
Я смотрю на склон холма, на крыши внизу, чуть поодаль застройка заканчивается, уступая место пустыне. А дальше — лишь песок и солнце, оно либо молодое и поднимается, либо старое и садится, сложно сказать, когда не знаешь, где какая сторона света. Вид очень красивый. И кстати, о небе: ведь эти мухи впервые за всю свою короткую жизнь — средняя продолжительность жизни мухи составляет двадцать восемь дней — ощутили свободу и уносят в небеса голову Бернарда Юханссона, то есть ее съеденные частицы. Я закрываю глаза и сам тоже ощущаю удивительную свободу, несмотря на вооруженных людей у меня за спиной. Не знаю, отчего это, но я совершенно точно от чего-то избавился и теперь чувствую себя легким, как… да, как муха.
А если они не лишают меня свободы, значит пристрелят? Возможно, и так. Ведь я что-то забыл — скорее всего, решил стереть из памяти. По крайней мере, это единственное возможное объяснение, которое кажется очевидным, если соединить точки, представшие передо мной в этой комнате. И, подводя итог отмеренного мне времени, что я скажу?
Что я потратил мою жизнь, мои двадцать восемь дней, разрабатывая АИД1, препарат, благодаря которому человек, возможно, будет меньше страдать. Поэтому нет, это время не потрачено впустую. Все хорошо, у меня всего было вдоволь.
И тем не менее где-то там, внутри, меня гнетет странная пустота. Словно ампутированный орган — да, иначе и не опишешь. И, вглядываясь в эту пустоту, я чувствую: мне чего-то недостает. Мне недостает былой любви — любви к одной-единственной женщине.
Цикады
— На старт, — сказал я.
— Внимание, — сказал Питер.
— Марш! — крикнули мы оба хором и побежали.
Уговор был следующий: тот, кто последним пересечет воображаемую черту между берегом пляжа Сурриола и спасательной вышкой, стоявшей от него где-то метрах в двух, покупает нам обоим пиво. А еще эта инсценировка — тренировка перед забегом с быками, который состоится в Памплоне через два дня.
На первых метрах я не стал выкладываться полностью. Не потому, что у меня денег много, — просто я был вполне уверен, что выигрываю, да и в то же время мне не хотелось побеждать с таким преимуществом, чтобы портить Питеру настроение. Питер Коутс был из тех, кто не научился проигрывать. Семья — ученые, модели и бизнесмены, все успешные, при деньгах, и зубы у них — у тех, кого я видел, — необычайно белые. А вот выдающимися спортсменами их не назовешь. Отстав от Питера на пару метров, я наблюдал, как он бежит — старательно, но без особых результатов или элегантности. Мышцы, сильные бедра и широкая спина, но хоть лишнего веса у Питера вообще не было, на него давило что-то тяжелое, как будто он двигался в более мощном гравитационном поле.
На узком отрезке — между лежаками и купающимися, выходящими из прохладного Бискайского залива, я оказался прямо за ним. Песок, летевший от босых ног Питера, попадал мне в живот. Нам вслед что-то кричали по-испански, но ни один из нас не притормозил. Я двинулся правее от Питера, ближе к воде, где песок был жестче, прохладнее — бежать приятно. Когда мы планировали эту поездку, Питер рассказал мне, что в Сан-Себастьяне не просто находится ряд лучших ресторанов Европы — еще город известен тем, что там довольно прохладно, хоть во всей Испании жара стоит страшная. Что в Сан-Себастьяне отдыхают другие туристы — не так сильно мечтающие погреться на солнце и более искушенные. И к счастью, облака и ровный бриз, не покидавшие Сан-Себастьян с тех пор, как мы туда накануне приехали, принесли облегчение после душного Парижа — и поезда.
