Увидев рыбьи глаза девушки, я вздрогнул, и гладкая рыбья тушка выскользнула из моих рук. Когда она поплыла вниз, во тьму под нами, я увидел, что купальная шапочка у нее не розовая, а красная.
Я очнулся от мелькавшего света, как будто кто-то развлекался и водил по моим векам лучом карманного фонарика. Открыв глаза, я увидел, что между шторами, колыхавшимися под утренним ветерком, пробралось солнце.
Я встал с постели, поставив ноги на прохладный деревянный пол большого, по-спартански обставленного номера, натянул штаны и футболку, параллельно обращаясь к неподвижной спине Питера на другой кровати:
— Завтракать пора. Пойдешь?
Судя по прозвучавшему в ответ бормотанию, сказалось вчерашнее вино. Питер переносил алкоголь плохо — по крайней мере, хуже меня.
— Тебе что-нибудь принести?
— Тройной эспрессо, — хрипло прошептал он. — Я тебя люблю.
Я вышел на солнце и нашел открытое летнее кафе, где, к моему удивлению, подавали хороший завтрак — в отличие от того, что обычно бывает в туристических городах, этакий стандарт Европейского союза, не имеющий вкуса.
Я полистал оставленную кем-то газету на баскском — проверить, может, там написали про героический поступок на пляже, но, поскольку баскский из тех языков, что не похожи ни на какой другой, я не понял ни единого слова. Наверное, и киргизский такой же? Ведь так он, видимо, называется, не кыргызстанский
[3] же, ну или еще как-нибудь? С другой стороны, есть пакистанский язык, не пакский. Обдумав все это и не придя ни к какому заключению, съев завтрак и взяв тройной эспрессо в бумажном стаканчике, я вернулся.
Когда я запер дверь в номер и поставил стаканчик с кофе на прикроватный столик у пустой постели Питера, я обнаружил, что с пола пропал коврик.
— Где коврик? — крикнул я в сторону ванной, где, как я слышал, Питер абсолютно точно чистил зубы.
Я подумывал получше ознакомиться с его методом, — возможно, в нем и крылась разгадка белых зубов.
— Пришлось его выбросить, я на него наблевал, — послышалось из ванной.
В дверном проеме показался Питер. Вид у него был неважный. Лицо серое, будто загар смыло хлоркой, под глазами залегли круги. Он казался на десять лет старше того пребывающего в эйфории юноши, который накануне объявил, что впервые влюбился.
— Вино?
Он помотал головой:
— Рыба.
— Да ну?
По моим ощущениям, у меня с желудком все было в полном порядке.
— Как думаешь, тебе к вечеру станет полегче?
Питер скорчил рожу:
— Не знаю.
Столик в «Арзаке» мы забронировали четыре месяца назад — в последний момент. Скачали меню и, пока ехали по Европе на поезде, с энтузиазмом в нескольких вариантах распланировали ужин — от начала и до конца. Не будет преувеличением сказать, что я его предвкушал.
— У тебя вид как у покойника, — сказал я. — Ну же, Лазарь, пусть испорченная рыба не…
— Дело не только в рыбе, — сказал он. — Только что звонила мама Мириам.
От его серьезного лица моя улыбка погасла.
— Все идет не как надо, и она попросила меня приехать в больницу. Там никто по-русски ни слова не знает.
— А Мириам, она…
— Не знаю, Мартин, но я сразу поеду туда.
— Я с тобой.
— Нет, — просто сказал он, всовывая голые ноги в мягкие лоферы — такие носят в его районе нашего родного города.
— Нет?
— Туда пускают по одному, поэтому они захотели, чтобы я один пришел. Я позвоню, когда разузнаю побольше.
Я стоял на полу, в светлом прямоугольнике, оставшемся на месте коврика, и думал, на что он намекает — на Мириам или на наш поход в ресторан.
Выходя, я увидел край нашего коврика. Скатанный, он торчал из мусорного контейнера на парковке за гостиницей. Представив себе вонь исторгнутой рыбы, я быстро прошел мимо.
Весь день я бесцельно бродил по улочкам Сан-Себастьяна. Город явно для богатых. Не для вульгарных русских, шумных арабов, хвастливых американцев и раздражающе самодовольных нуворишей из моих соотечественников. Город для тех, кто принимает свое богатство как нечто само собой разумеющееся, но тем не менее знает, что относится к привилегированному классу. Кто не гордится своим положением и не стыдится его, кто не чувствует потребности ни выпячивать, ни скрывать тот факт, что он состоятельный человек. Ездят они на машинах, похожих на все остальные, и надо разбираться в автомобилях, чтобы понимать: стоят они в два раза больше. В Сан-Себастьяне и других курортных городах они живут в больших коттеджах, стоящих за высокими заборами с ржавыми коваными воротами, а фасады порой не помешает покрасить — этакая потрепанная, непринужденная элегантность. Носят одежду, которая им удобна и которая, на взгляд непосвященного, кажется безликой, но обладает вневременным, сдержанным стилем, — куплена она в тех магазинах, о местонахождении которых известно Питеру, не способному понять, что я про них не знаю, а денег на такое у меня все равно нет. Высшие слои могут хорошо разбираться и питать глубокий интерес к рабочему классу и беднякам, особенно если могут заявить, что выходцами из него были их прадедушки и прабабушки. Но они полные невежды в том, что касается верхушки среднего класса — тех, кто жаждет преодолеть последние ступени и подняться на их уровень. Они напоминают жителей столицы, которые не знают о ближней периферии даже самых элементарных вещей — только о далеких и экзотических местах.
Я шел по переулкам и широким улицам Сан-Себастьяна и слушал, как звучащие вокруг голоса говорят по-испански, по-баскски, по-французски и, должно быть, по-каталански. Но скандинавских языков не слышно. По городу я шел как посторонний — то же самое было с кругом общения Питера. Знакомясь со мной, его друзья учтиво проявляли дружелюбие и гостеприимство и распахивали двери, делая вид, что не знают: доступа туда у меня нет.
— Обязательно приходи к нам на осенний бал, Мартин, там все будут!
Стоп-сигналы начинались с правильного attire, что в переводе означает «наряд», но в их контексте это не просто смокинг, а правильный смокинг, то, как его носят, и мелкие потайные детали, которые способны выдать — и выдают — в тебе постороннего, коим ты и являешься. Несмотря на любезность, их пересекающиеся взгляды способны выдать — и выдают — то самое незначительное презрение, которое они питают к постороннему, — его они, сами того не осознавая, считают честолюбцем, который стремится войти в их круг и которому автоматически приписывается желание стать одним из них. Потому что они, как уже сказано, осознают свое место и знают: это вершина пищевой цепочки. А значит, всегда есть место еще чуть выше, и именно туда прежде всего направлено их внимание — на следующую, более высокую ступеньку.
