От порывов ветра вокруг нее плясали и свободно сидящее платье, как у хиппи, и черные как вороново крыло волосы. Одной рукой она напрасно пыталась убрать волосы с лица — широкий рот и темные глаза оказались наполовину скрыты. Я встал и протянул ей руку. Она была худая, но выше, чем мне казалось. Когда я смотрел, как она идет к бару по вымощенной брусчаткой открытой площади — медленной походкой, покачивая бедрами, — я подумал, что она, должно быть, ходила по подиуму.
— Здорово, что ты пришла, — сказал я.
Мы сели, и она вздохнула, улыбнулась и долго на меня смотрела. Не боится, заключил я. Кожа у нее была смуглой, но местами попадались более светлые шрамы — возможно, отметины, оставшиеся после оспы или прыщей. Лицо оказалось не таким красивым, как я запомнил в ресторане, но ведь тогда она была накрашена. Но я заметил то же, что и Питер. Глаза. Яркое сияние, почти навязчивое. Я видел только их. И белые зубы, два из них — кривые. И брови, конечно же. Густые, форма естественная, скошенные, как птичье перо.
— Мы раньше виделись, — сказала она.
— Так ты помнишь? — сказал я и сделал знак официанту.
— А ты нет?
Я снова на нее посмотрел:
— На пляже ты выглядела по-другому. Глаза у тебя были закрыты.
— Не на пляже.
— Si, senhor?
[14]
Я поднял глаза, заказал два эспрессо и бросил взгляд на Мириам — уточнить, все ли верно.
— Тройной, — сказала она.
— И мне тоже, — сказал я.
Официант исчез.
— Почему именно здесь? — спросила она.
— Я здесь завтракал. Мы с Питером вон там жили.
Я показал на гостиницу, расположенную на другой стороне площади. Окно нашей комнаты на третьем этаже было закрыто.
Мириам обернулась:
— Ой, здорово. Ну и как завтрак?
— Завтрак?
— Люблю завтраки. К сожалению, кажется, они по всей Европе одинаковые. Во всяком случае, в тех городах, где мы были. Дорогие и безвкусные.
Я кивнул.
— Тут он вкусный. И кофе тоже.
Она все смотрела на гостиницу, благодаря чему у меня появился шанс получше ее рассмотреть. Затылок, шею. Плечи. Костлявые, что навело меня на мысль о тощем коте.
— Дорого вам то жилье обошлось? — спросила она.
— Нет, дешево. Во всяком случае, учитывая расположение. Но номера там обставлены просто.
— Просто — это хорошо. — Она снова обернулась ко мне. — Мы с мамой ищем что-нибудь подешевле по сравнению с тем местом, где сейчас живем.
Да, подумал я, просто — это хорошо.
— Ты моделью работаешь?
— Ой! — Она закатила глаза.
Я засмеялся:
— Да-да, я знаю, банальный подкат. Знаешь, почему я спрашиваю?
— Потому что я тощая?
Я засмеялся:
— Потому что ты ходишь как модель, а это не самый эффективный способ добраться из точки А в точку Б.
— То есть примерно так же, как я плаваю.
— И потому что модели часто носят уродскую одежду. Не уродскую в смысле безвкусную, а потому, что как бы хотят показать окружающим, что на самом деле им нет дела до внешности и всяких поверхностных вещей. А еще, естественно, благодаря им порой даже самая скучная одежда хорошо смотрится.
— Намекаешь, что у меня платье уродское?
— А как по-твоему?
— По-моему, ты чересчур напористо пытаешься меня убедить, что ты умный и интересный.
— Если не брать в расчет, что я чересчур напористо себя веду: у меня получается?
Солнце нашло прореху в облаках, и Мириам, зажмурившись, достала большие темные очки.
— На моделей надевают столько одежды, которую неприятно носить во время работы, что в свободное время мы предпочитаем комфорт вау-эффекту. А еще, разумеется, есть надежда, что вещь, которую мы купили на блошином рынке или достали из бабушкиного шкафа, войдет в моду после того, как ее увидят на нас.
— Хорошая попытка, но теперь я знаю, что ты не модель.
Она засмеялась:
— Почему?
— Ты достала темные очки не потому, что хотела скрыть ложь, но когда ты их все же надела, то решила ради смеха не упускать возможность.
Она оперлась локтями о круглый шаткий металлический столик, положила на руки подбородок и улыбнулась:
— А теперь ты кажешься слегка умнее и интереснее.
— Ты часто врешь?
— Не часто, но бывает. — Она пожала плечами. — А ты?
— То же самое.
— Ты врешь друзьям и любимым?
— Это два разных вопроса.
— Точно, — засмеялась она. — Друзьям.
Я подумал о Питере. О том, что я тайно поехал в Сан-Себастьян, что я связался с Мириам, а теперь сижу здесь. Если бы я хотел с ней встретиться, я мог бы просто попросить у него номер телефона. Это не значит, что я его получил бы. Но он соврал — так почему мне нельзя чуть-чуть приврать?
— Всегда, — сказал я.
— Всегда?
— Я несу чушь. Сократ сформулировал этот парадокс, он о жителе Крита, который говорит, что все критяне все время врут. Но следовательно, не может быть такого, чтобы все…
— Это сказал не Сократ, а Эпименид.
— Да? По-твоему, я вру?
Она не засмеялась, а издала слабый стон. И когда у меня запылали уши, я понял, почему так похожи слова «острóта» и «краснота».
— Кто ты? — спросил я.
— Студентка.
— История? Философия?
— И английский. Всего понемногу. И ничего.
Вздохнув, она достала платок и повязала его на голову, как ее мать, но Мириам, казалось, сделала это для того, чтобы укротить волосы.
— И беженка.
— От чего ты сбежала?
Солнце снова скрылось, и следующий порыв ветра тут же стал прохладнее.
— От мужчины, — ответила она.
— Расскажи.
Официант поставил перед нами кофейные чашки. Она снова сняла темные очки и уставилась в свою чашку.
Мириам рассказала, что выросла с родителями в Алматы, в Казахстане. Я помню, как про Алматы — или Алма-Ату, как город тогда назывался, — рассказывал мой отец, о мировых рекордах в конькобежном спорте, которые ставили на разреженном воздухе, о дующих с гор специфических ветрах, благодаря которым на всей дорожке ветер попутный. Отец Мириам работал в нефтяной отрасли, и по уровню благосостояния семья считались новым высшим классом этой большой, но малонаселенной страны.
