Какой-то серфер побежал к воде, бросился на доску и погреб к Мириам. Но на этот раз она уплыла дальше, он не успеет к ней до того, как она исчезнет. И вот она нырнула и пропала. Я считал секунды. Десять. Двадцать. Тридцать. Сорок. У нее поразительный объем легких; когда мы проверяли все накануне, я изумился. Серфер добрался туда, где она исчезла, соскользнул с доски и нырнул. Я направил бинокль вниз на пятьдесят-шестьдесят метров ближе к суше, где море спокойно омывало параллельные каменные волноломы на безлюдном, негостеприимном побережье. Она сняла купальную шапочку, и я едва успел увидеть, как черноволосая голова поднялась на поверхность на пару секунд, только чтобы сделать вдох, и снова пропала.
Я лег на траву. Скоро она будет здесь. Одетая как другая. И тем не менее прежняя. И мы вместе попробуем улизнуть из страны и проникнуть в другую реальность. Новое начало, новые шансы. Я обратил внимание, что по-прежнему считаю, но веду обратный отсчет. Обратный отсчет времени, оставшегося от моей прежней жизни. До меня долетел высокий, пронзительный звук, слишком высокий для кузнечика или сверчка. Одинокий самец цикады, ищущий самку, — звук, способный преодолеть километры. Сильно для такого маленького существа, подумал я.
Скоро… Я представлял, что мне уже слышны ее шаги. Я закрыл глаза. И, снова их открыв, увидел ее. И на мимолетный миг пришла мысль: прежде я уже бывал здесь — вот так.
Сыворотка
Где-то мерзко вскрикнула птица. Или, может, какой-то зверь, Кен не знает. Он поднял к белому солнцу стеклянную ампулу, проткнул иглой пластмассовую крышку и потянул поршень — в шприц устремилась прозрачная желтоватая жидкость. Между густыми бровями стекла капля пота — он тихо выругался, когда в глазу защипало от соли.
Жужжание насекомых, и без того всегда оглушительное, казалось, лишь усиливалось. Он посмотрел на отца, который сидел, опираясь на серый ствол дерева, — его кожа с ним почти сливалась. По его лицу и рубашке цвета хаки блуждали пятна света, как будто он находился под дискошаром в каком-нибудь лондонском клубе Кена. Но сидит он на берегу реки на востоке Ботсваны и смотрит на листву деревьев, где солнечный свет просачивается сквозь колышущиеся листья растения, — Кен не знает, что это Acacia xanthophloea, акация желтокорая. Кен Абботт вообще не очень много знает об этом жарком, зеленом, жутковатом мире вокруг. Он знает только, что у него в распоряжении очень мало времени, чтобы спасти жизнь человека, который для него на этой земле дороже всех.
Эмерсон Абботт никогда не строил насчет сына больших планов. Он видел слишком много трагических примеров того, какие плоды в высшем классе приносит груз ожиданий, возлагаемых на потомство. И ходить далеко не надо. Даже к друзьям по частной школе, не добившимся такого успеха, как ожидалось. Они опустошали все подвернувшиеся под руку бутылки, прежде чем осмеливались совершить огромный прыжок: из пентхауса в Кенсингтоне или Хэмпстеде — пятью этажами ниже, на асфальт, столь же твердый, как в Брикстоне и Тоттенхэме. Даже к Арчи, племяннику. В последней раз Эмерсон видел его среди окровавленных простыней и одноразовых шприцев в номере отеля в Амстердаме. Арчи, на губах которого уже запечатлел поцелуй ангел смерти, отказался поехать домой и небрежно наставил на дядю револьвер. Эмерсон понял: когда Арчи нажмет на спусковой крючок, ему будет все равно, в какую сторону направлен ствол.
Нет, Эмерсону далеко ходить не надо. Достаточно в зеркало посмотреть.
Вот уже почти тридцать лет он несчастливый издатель и издает книги, написанные идиотами, рассказывающие об идиотах и покупаемые идиотами. Но идиотов хватало на то, чтобы Эмерсон за свою карьеру утроил внушительное семейное состояние — больше на радость супруге Эмме, чем самому себе. Он хорошо помнил теплый летний день в Корнуолле, когда они поженились, но забыл, почему это произошло. Возможно, она просто оказалась в нужном месте в нужное время и из нужной семьи, и вскоре он уже не знал, что интересует его меньше: деньги, книги или супруга. Он намекнул на развод, а через три недели она, сияя от радости, сообщила ему, что беременна. Эмерсон ощутил глубокую радость — она прошла через десять дней. Когда он сидел в приемном покое больницы Святой Марии, он снова был несчастлив. Родился мальчик, его назвали Кеном в честь отца Эмерсона, отдали няне, отправили в частную школу, и вдруг однажды он появился в рабочем кабинете отца и попросил машину.
Эмерсон удивленно поднял глаза и посмотрел на молодого человека. От матери он унаследовал лошадиные черты лица и безгубый рот, а все остальное, бесспорно, от него. Узкий длинный нос и отцовские густые брови сверху образовывали в середине лица букву «т», с каждой стороны — блеклый голубой глаз. Они ожидали, что его светлые волосы по мере взросления станут мышино-серыми, как у матери, но этого не случилось. Кен уже выработал раздутое, как бы самоироничное чувство юмора, из-за которого британцы кажутся привлекательными; когда он увидел замешательство отца, его голубые глаза весело заблестели.
До Эмерсона дошло, что, даже если бы он собирался строить амбициозные планы в отношении сына, он бы, вероятно, не успел этого сделать. Как могло случиться, что его сын повзрослел, а он этого не заметил? Неужели он так сосредоточился на своем несчастье, на стремлении стать тем, кем, по собственному мнению Эмерсона, его хотели видеть окружающие, и в таком случае почему все это мешало ему быть отцом своему единственному сыну? Эмерсону стало больно. Или? Он прислушался к ощущениям. Да, ему действительно стало от этого больно. Он бессильно поднял руки.
Возможно, Кен предвидел, что отца будет мучить совесть, возможно, нет. Машина у него в любом случае появилась.
Когда Кену исполнилось двадцать, машины у него уже не было. Он проиграл ее, заключив пари: поспорил с товарищем по учебе, кто быстрее доедет до кампуса от унылого оксфордского паба. Нужно сказать, что у Кирка был «ягуар», но Кен все равно счел, что у него есть шанс.
На следующий год он, напившись, за ночь просадил в покер наследнику империи «Роланд» целую годовую стипендию из отцовского образовательного фонда. У него на руках было три валета, и он счел, что у него есть шанс.
В двадцать четыре он каким-то чудом раздобыл бумагу, подтверждающую его знания в области английской литературы и истории, и без особых проблем получил должность практиканта в английском банке старой школы — то есть банке, где руководство способно оценить человека из Оксфорда, разбирающегося в Китсе и Уайльде, и предполагается, что для человека его классовой принадлежности умение прочесть отчет или оценить кредитоспособность клиента — врожденная способность; ну или он как минимум сможет это освоить по ходу дела.
Кен попал в отдел акций — там он сразу же добился очевидных успехов. Он ежедневно обзванивал важных инвесторов, чтобы сообщить им последние непристойные шуточки отрасли, еще более важных водил на ужины и в стрип-клубы, а самых-самых важных возил в загородный дом отца, где поил их допьяна и — когда в редких случаях представлялась возможность — трахал их жен.
Руководство подумывало повысить Кена и дать ему руководящую должность, но однажды выяснилось, что он нанес ущерб организации почти в пятнадцать миллионов фунтов, ведя со счета банка незаконную торговлю фьючерсами на апельсиновый сок. Его пригласили к руководству, и он объяснил, что, с его точки зрения, шанс у него был, и его в ту же секунду… нет, не повысили — вышвырнули из банка, Сити и вообще финансовой жизни Лондона.
