Кен хотел было ответить, но от резкой боли в груди у него перехватило дыхание.
— Что-то не так? — спросил отец.
— Мне…
— В груди больно, — договорил отец, голос у него вдруг снова стал обычным. — Так оно и начинается.
— Начинается? Что…
— Египетская кобра. Помнишь, мы ведь с тобой это проговаривали?
— Но…
— Нейротоксин. Сначала жгучая боль в месте укуса, которая постепенно распространяется на все тело, кожа в месте укуса меняет цвет, распухают руки и ноги, затем приходит сонливость. И потом, в самом конце, увеличивается частота сердечных сокращений, изо рта течет слюна, слезятся глаза, наступает паралич гортани, из-за чего становится трудно говорить и дышать, и, наконец, финальная точка: нейротоксин поражает сердце и легкие — ты умираешь. Иногда на это уходят часы, и боль невероятная.
— Папа!
— Кажется, тебя это удивляет, сынок. Ты был невнимателен на занятии?
— Но ты… тебе ведь вроде бы… лучше.
— Нет, ты был не слишком внимателен, — сказал с задумчивым видом отец. — Иначе заметил бы разницу между египетской коброй и иероглифовым питоном.
— Иероглифовым… питоном?
— Агрессивный и неприятный, но не ядовитый.
Отец выпрямился и покрутил шеей.
— Ты прав, я в полном порядке, а с тобой что? Чувствуешь, как горло стягивает, сынок? Через какое-то время начнутся судороги — по правде говоря, предвкушать тут особо нечего.
— Но нас…
— Укусила одна и та же змея. Странно, верно? Возможно, внутрь к тебе попало не то же самое, что и ко мне.
Тут до Кена дошло. Он посмотрел на пустую ампулу, валявшуюся на земле, попытался встать, но ноги не слушались. Сильно заболели подмышки.
— Будь ты повнимательнее на занятиях, ты бы посмотрел на крышку ампулы, прежде чем укол делать.
Красная, подумал Кен. Красная крышка. Он вколол себе в руку яд.
— Но других ампул для египетской кобры не было, я все проверил, голубых крышек не было, никакой сыворотки…
Отец пожал плечами. Кен хватал ртом воздух. На барабанные перепонки ровно давило жужжание насекомых.
— Ты все это время знал. Ты знал… зачем… я приехал.
— Нет, я не знал. Но я же не дурак — этого я тоже исключать не стал. И конечно, я бы тебя остановил, если бы ты попытался сделать укол мне.
Кен не чувствовал, что по его щекам текут слезы.
— Папа… отвези меня обратно. Время…
Но отец, казалось, его не слышал. Он встал и, прищурясь, посмотрел на противоположный берег реки:
— Адольф говорит, они прекрасно плавают, но сам я этого никогда не видел.
Кен соскользнул назад и, лежа на спине, смотрел в небо. Солнце по-прежнему высоко висит над деревьями, растущими на вершине холма, но он знает, что в семь часов кто-то перережет невидимую нить, солнце в свободном падении закатится за горизонт и за четверть часа опустится кромешная темнота. Снова вскрикнула белая птица. Она захлопала крыльями и через две секунды промелькнула перед глазами Кена. Как красиво.
— Пора домой, — сказал отец. — Адольф скоро ужин приготовит.
Кен услышал, как отец поднял сумку с ампулами, и увидел, как он уходит. Несколько секунд тишины. Затем он услышал плеск. На этот раз Кен Абботт знал: шанса нет.
Черный конь
Часть I. Дебют
— Почувствуйте, как у вас тяжелеют веки, — сказал я.
Карманные часы — часовщик неизвестен, но, по крайней мере, золота в них столько, что раскачиваются они мерно и долго, — принадлежат семье с 1870 года.
— Вы устали, закройте глаза.
Полная тишина. На улицу выходили окна с тройным остеклением, и внутри был едва слышен звон мощных колоколов миланского Дуомо. Такая тишина, что отсутствие тиканья привлекало к себе внимание. Когда часы испустили последний вздох, их стрелки разошлись по сторонам. Немой предмет без предполагаемой у часов функции.
— Когда проснетесь, вы уже не будете помнить, что были беременны или что сделали аборт. Этого ребенка никогда не существовало.
Я вдруг почувствовал, как подступают слезы. Когда я сам потерял ребенка, то лишился того, что мы, психологи, называем эмоциональным контролем: всхлипывал и рыдал от любой напоминавшей о нем мелочи. Взяв себя в руки, я продолжил:
— Вы будете помнить, что пришли сюда избавиться от никотиновой зависимости…
Через десять минут я осторожно вывел фру Карлссон из транса.
— Никакой тяги я не чувствую, — сказала она, глядя на меня и застегивая норковую шубу.
Я сел за письменный стол и стал писать ручкой «Монтеграппа», найденной мной в антикварном магазине много лет назад. Пациентам нравится, когда пишут: благодаря этому они уже не так остро ощущают себя вещью на конвейере.
— Скажите, доктор Майер, а гипнотизировать — это трудно?
— Зависит от того, кого нужно загипнотизировать. Кинорежиссеры говорят: сложнее всего работать с животными и детьми. А проще всего — с восприимчивым творческим разумом. Как ваш, синьора.
Она рассмеялась:
— Ходят слухи, что вам удалось загипнотизировать собаку, доктор Майер. Это правда?
— Просто слухи, — улыбнулся я. — Даже если и так, я в любом случае обязан хранить в тайне все, что касается моих пациентов.
Она снова засмеялась:
— Подумать только, какая у вас сила.
— Боюсь, я столь же бессилен, как и все люди, — произнес я, роясь в ящике стола в поисках нового чернильного картриджа: ручка перестала писать.
Глава местного шахматного клуба, куда я когда-то ходил, как-то раз пояснил, в чем кроется причина моих постоянных поражений. Не то чтобы я не знал, что делаю, нет — я упускал шансы на победу из-за необъяснимой слабости к слабым. Он подозревал, что я скорее предпочту пожертвовать ладьей, чем конем, потому что конь мне больше нравится. Или потому, что сам чувствую себя конем.
— Это же фигуры, Лукас, фигуры! И конь менее ценен. Это факт, а не вопрос предпочтений.
— Не всегда. Конь может выйти из закрытых позиций.
— Конь — медленная фигура и всегда появляется слишком поздно, чтобы кого-то спасти, Лукас.
Я нашел картридж — узкий металлический цилиндр той же длины, что и ручка, но с тонким стальным кончиком, как у шприца. До меня дошло, что он последний: ручки и стержни «Монтеграппа» больше не делают. Как и многие другие производители бессмысленно красивых качественных товаров, бренд сгинул вследствие беспощадной глобальной конкуренции.
Писал я аккуратно, благоговейно и без лишних слов. Фру Карлссон снова начнет курить — и тогда расскажет подружкам, что от этого доктора Майера толку никакого. В таком случае мне удастся избежать их наплыва. Она не вспомнит, что сделала аборт. Если это произойдет, то потому, что гипноз окажется каким-то образом снят. Триггер, атмосфера, сон — мало ли что может повлиять.
