— Ты сам к ним пошел?
— Я предложил заказ, да, и цену, на которую, как я знал, они согласятся.
По всему телу выступил пот, как будто организм решил, что избавление от жидкости повысит мои шансы на выживание.
— Но зачем… это все? Мог бы просто меня на пешеходном переходе пристрелить.
— У нас ведь есть бюджет на нечто позамысловатее пули, и это нечто эхом прокатится по всей отрасли. Все-таки приобрести репутацию…
— Зачем?!
Заорав, я увидел, что мальчишка испуганно таращится на меня. На другом конце линии стало тихо, но я буквально слышал, как Греко довольно улыбается.
— Зачем? — повторил я, стараясь сдерживаться.
— Тебе ли не знать. Ты же Королеву трахаешь, да еще и психолог.
— Ревность — неужели все так просто?
— О, но ревность — вещь непростая, Лукас. Видишь ли, после того как ушла Юдит, у меня началась небольшая депрессия. Так я попал к психологу, который сказал, что, помимо депрессии, я страдаю нарциссизмом. Не знаю, страдают ли от высокой самооценки, но я ему сказал, что пришел за антидепрессантами, а не за сраным диагнозом, который связан совсем с другими вещами.
Я промолчал, но то, что рассказал Греко, — классический случай нарциссизма, эти люди не признаются себе в наличии расстройства личности и не обращаются к врачам. Типично, что с этой частью населения размером в полпроцента мы, сотрудники сферы здравоохранения, сталкиваемся именно при депрессиях.
— Но этот идиот не остановился, — вздохнул Греко. — До того как я его пристрелил, он успел рассказать мне, что характерная черта нарциссов — крайне развитое чувство зависти. Как у первого нарцисса в литературе, Каина. Этот парень из Библии, ну ты знаешь, убил своего брата из ревности. Ну вот там я кратко описан.
Я не знал, шутил ли он насчет того, что пристрелил психолога, но спрашивать не собирался. Как и обращать его внимание на бессмысленность мести за то, что, как тебе известно, нельзя вернуть. Наверное, потому, что именно этим я сам и занимался.
— Теперь понятно, Лукас? Я жертва расстройства личности, а потому мне хочется, чтобы ты страдал. Прости, я мало что могу с этим поделать.
— Я каждый день страдаю, Греко. Бога ради, убей меня и отпусти мальчишку.
Он трижды поцокал языком, как учитель, когда ученик делает на доске арифметическую ошибку.
— Умереть легко, Лукас. А твои страдания постепенно утихают. Королева — хорошее лекарство, разве нет? Ладно, я хочу видеть, что у тебя снова вскрылась рана. Хочу видеть, как ты дергаешься у меня на вилке. Хочу, чтобы ты попытался спасти мальчишку. И у тебя снова ничего не получилось. Когда твой сын отравился дымом, ты повез его в больницу, но опоздал, насколько я слышал.
Я не ответил. Когда мы посреди ночи почувствовали запах дыма и прибежали в спальню, где рядом с тлеющим ночником лежал Беньямин, он уже не дышал. Я ехал как можно быстрее, но вожу я не быстро, а больница находится слишком далеко — я, как всегда, был конем не на той стороне шахматной доски.
— Голосовые связки мальчика, — сказал я, и мне пришлось сглотнуть, — ты изуродовал?
— Чтобы он был больше похож на твоего сына. Так что, когда ты говоришь про Бога, обращайся к тому, из-за которого твоя жена родила немого сына.
Я посмотрел на мальчика.
Где Греко его взял? Наверное, в трущобах на окраине города — там, где исчезновение мальчишки не наделает много шума.
— Я могу из окна выброситься, — сказал я. — И игра закончится.
— Тогда внутренности мальчишки разъест газ.
— Газ?
— Простое нажатие кнопки.
Греко поднес к камере маленький пульт дистанционного управления:
— Химики одного картеля кое-что новенькое придумали. Разновидность иприта, который медленно разъедает слизистые оболочки. Это очень больно, может несколько часов длиться. Прежде чем погибнуть от кровотечения, ты выблевываешь собственные внутренности.
Я оглядел квартиру.
— Забудь, Лукас, он пойдет и через потолок, и через стены — тебе это не остановить. Ровно через час я нажму кнопку запуска. Шестьдесят минут, Лукас. Тик-так.
— Сюда пожарные едут, и они услышат, как мы кричим.
— Пожар уже потушен, Лукас. На полу из огнестойкого материала был лишь тонкий слой спирта, ну и плюс горящий холодильник. Никто не придет. Поверь, вы одни.
Я ему поверил. Посмотрел на часы и покашлял.
— Мы все одни, Греко.
— Ну, по крайней мере, мы с тобой теперь одни, раз ее у нас обоих отняли.
Я снова посмотрел на лицо Гая Фокса. «Ее у нас отняли». О чем это он?
— Прощай, Лукас.
Связь прервалась. Я пялился в черный экран. Предметы замерзают с внешней стороны, но ощущаемый мной холод шел изнутри и распространялся наружу. Не мог же он?.. Нет, наверняка он пытается сделать так, чтобы я в это верил. Но зачем? Чтобы я бросился звонить Юдит, проверяя, в безопасности ли она, а он смог отследить сигнал и выяснить, где она скрывается? Нет, он так много знал, что должен был знать и еще кое-что: мой телефон — так же, как и его собственный, и мобильный Юдит, — делает произвольный выбор среди крупной сети спутников картеля и частных вышек мобильной связи, поэтому сигнал невозможно отследить.
Я буравил взглядом потолок и стены. Смотрел на часы, на секундную стрелку, суровую и неумолимую, двигавшуюся вперед. Пытался мыслить здраво, прикинуть следующий шаг, но было невозможно понять, рационально ли работает мой мозг: точно так же альпинист, покоряющий Эверест, знает, что на высоте, где мало кислорода, ослабевает способность оценивать ситуацию и толку от этих сведений никакого. Замешательство есть замешательство.
Шестьдесят минут. Нет, пятьдесят девять.
Мне надо узнать.
Я набрал ее номер, и пока ждал, мое сердце дико колотилось. Один гудок. Два гудка. Ответь. Ответь! Три гудка.
Часть II. Миттельшпиль
В миттельшпиле Ольсен потерял все. Не потому, что плохо играл, а потому, что, угодив в дебюте в ловушку Мураками, оказался в напряженной ситуации. Всегда мягкий, но молчаливый Ольсен потратил драгоценное время на раздумья и теперь сражался — и с шахматными часами, и с превосходством Мураками в виде удачно расположенных сильных фигур. Шла непрекращающаяся дискуссия о королеве Ольсена — о том, захватил ее Мураками или Ольсен ею пожертвовал. Большинство, в том числе и сам я, считали, что, очевидно, Ольсен расстался с ней не добровольно, что, когда Мураками ее взял, Ольсен добился лишь одного — отсрочил неизбежное. В обычных шахматах Ольсен капитулировал бы уже на этом этапе и отдал бы победу Мураками, но в быстрых шахматах всегда остается возможность, что в спешке противник допустит грубую ошибку. Поэтому Ольсен решил продлить мучения, дал порубить себя на кусочки — одну часть тела за другой, в то время как оставшийся у него черный конь скакал вокруг, будто обезглавленная курица. Снова играть эту партию, один болезненный ход за другим, — это как пережить греческую трагедию. Ты знаешь, где она кончится, цель — найти самый красивый путь, ведущий туда, то, что водители называют the scenic route
[27].
