— Но Джо…
— Язык!
Казалось, будто ей нужно собраться, будто с точки зрения моторики задача сложная. Она приоткрыла рот, а затем высунулся ее розовый язык.
Греко улыбнулся, чуть ли не с грустью глядя на ее высунутый язык:
— Ты прекрасно знаешь, что я бы принял ее обратно, Юдит. Ту, кем ты была. До того, как ты изменилась и предала меня.
Язык скрылся.
— Джо, милый…
Она схватилась было за него, но Греко снова попятился.
— Что такое? — спросила она. — Боишься меня? Твои люди обыскали меня в дверях.
— Не боюсь, но если мне и стоит кого бояться, так это тебя. Мне остается только восхищаться твоей смелостью. Ты ведь всегда защищала тех, кого любишь. Поэтому я знал, что ты придешь. Таков твой метод. До первоисточника.
— Ты о чем?
— Ну же, Юдит, ты ведь умеешь лучше притворяться.
— Не понимаю, о чем ты говоришь, Джо.
Но я понимал. Такая у нее мантра посредника. Докопаться до первоисточника. Когда с ней связывались по поводу заказа — по понятным причинам это почти всегда делалось через третьих лиц, — она всегда находила заказчика и ездила к нему. Всегда оставался риск, что она лишится заказа и подвергнет себя опасности, но она настаивала на том, чтобы дойти до первоисточника и договориться о цене и условиях. По ее мнению, цена выгоднее, когда нет кучи третьих лиц, которые удерут, прихватив комиссионные, а еще не возникнет недопониманий по поводу того, что входит и не входит в наши услуги. Я одобрял ее метод — идти до первоисточника, — поскольку мне хотелось знать намерения, к какому результату должен привести заказ. Моя дорога в рай выложена чужими дурными намерениями — мне надо лишь удостовериться, что не победит более великое зло.
— Может быть — может быть, мне нужна та Юдит Сабо. Мне твой язык нравится. Ты пришла на переговоры. Так вперед. Что получу за то, что сохраню жизнь этому твоему психологу?
Она замотала головой:
— Его давно нет в моей жизни, Джо. Но да, естественно, предполагается, что ты не причинишь ему вреда.
Запрокинув голову назад, Джо Греко залился цыкающим смехом — поросячьи глазки скрылись за румяными щеками.
— Ну же, Юдит, переговорщик должен лучше врать. Знаешь, чего мне хотелось бы?
Меня передернуло, когда он протянул руку и погладил ее по щеке.
— Мне хотелось бы, чтобы ты любила меня настолько, чтобы сделать то, что делаешь ради него.
Юдит смотрела на него с открытым ртом. Одна рука по-прежнему была у ее щеки. Вторая крепче сжала рукоятку ножа за спиной. Я видел, как ее глаза наполняются слезами, тело как бы оседает, она уже приподнимает руки перед собой. Примерно понимая, что сейчас произойдет. Что исход был ожидаем. И что теперь уже поздно сожалеть.
— Привет… — произнес он.
— Нет! — крикнула она.
— Нет! — крикнул я.
— …я Греко, — сказал он.
Он резко описал ножом дугу — так быстро, что лезвие как бы оставило в воздухе серебряную полосу.
Юдит смотрела на него и на нож. Лезвие чистое, но на шее у нее открылась рана. Затем пошла кровь. Она выплескивалась, и Юдит подняла руки — как будто чтобы кровь не попала на пальто, волшебное пальто. Но когда она прижала руки к шее, увеличился напор, и тонкие струйки брызнули между пальцами. Греко попятился, но не слишком быстро — кровь попала на рукав белого пиджака. У Юдит подкосились ноги, и она рухнула на колени. Взгляд уже остекленел, в мозг не поступал кислород. Руки безжизненно оторвались от шеи, струя крови уже иссякала. Секунду-другую ее тело покачивалось на коленях, затем она упала лицом вперед — лоб ударился о каменный пол.
Я кричал в телефон.
Греко опустил взгляд. Не на Юдит — на рукав пиджака, он пытался оттереть кровь. Затем он подошел к телефону, и я перестал кричать, лишь когда лицо Гая Фокса заполнило собой весь экран. Он смотрел на меня, ничего не говоря, с этакой мягкой серьезностью, словно горевал. Горевал ли он? Или играл роль сочувствующего — пародию на обладающего профессиональной серьезностью агента похоронного бюро?
— Тик-так, — сказал Греко. — Тик-так.
Затем он отключился.
Я набрал номер полиции и нажал кнопку вызова. Но разумеется, я опоздал — сигнала уже не было.
Я осел на пол.
Через какое-то время я почувствовал у себя на голове руку.
Она поглаживала меня.
Я поднял глаза на Оскара.
Он показал на стену, на написанные им слова.
Скоро фсё наладица.
Потом он меня обнял. Так неожиданно, что я не успел его оттолкнуть. Я просто закрыл глаза и обнял мальчика. Подступили слезы, но я сумел удержаться от рыданий.
Через какое-то время я отстранился.
— Был у меня сын — как ты, Оскар. Он умер. Поэтому мне грустно. Не хочу, чтобы и ты умер.
Оскар кивнул, как бы говоря, что он согласен — или что понимает. Я смотрел на него. На грязный, но красивый блейзер.
Потом, пока мы занимались кропотливой работой — связывали имеющуюся у нас одежду и кишки, — я рассказывал ему о Беньямине. Что ему нравилось (старые вещи, такие как большие книги с картинками, грампластинки со странными обложками, дедушкины игрушки, особенно шарики; купание; папины шутки), что ему не нравилось (рыба во фритюре, ложиться спать, стричься; кусачие брюки). Оскар кивал и мотал головой по мере того, как я все это перечислял. В основном кивал. Я пересказал ему одну из любимых шуток Беньямина — он засмеялся. Отчасти потому, что глупо не смеяться, когда вас всего двое, но в основном потому, что, как мне кажется, он счел шутку весьма забавной. Я рассказал ему, как сильно скучал по сыну и Марии. Как меня это злит. Мальчик слышал, лишь иногда отвечал с помощью мимики, и мне вдруг пришла мысль, что он взял на себя мою роль, став немым психологом.
Я попросил его написать что-нибудь о себе на стене, пока я затягиваю все узлы и подготавливаю веревку. Он написал ключевыми словами.
Брешиа. Дедушка фабрика блейзеры. Хороший дом, бассейн. Мужчины с пистолетами. Папа мама погибли. Убежал. Один. Собачья будка. Собачий корм. Футбол. Черная машина, мужчина в белой одежде.
Я спрашивал. Проводил линию между точками. Он кивал. Большие чистые детские глаза. Я обнял его. Маленький теплый подбородок уперся в ямку у моей шеи.
Я посмотрел на собачью голову, лежащую на полу у него за спиной. Собачьи глаза. Детские глаза. Поросячьи глаза. Тик-так, тик-так. Я закрыл глаза.
Снова открыл.
— Оскар, — сказал я, — доставай ручку, попробуем одну странную штуку провернуть.
Он достал ручку «Монтеграппа». Красивую вещь, каких уже не делают.
Часть III. Эндшпиль
После того как королева Ольсена ушла с доски и наступила решающая стадия, Мураками как будто бы дал противнику чуть-чуть передохнуть. Он мог себе это позволить, цейтнот был у Ольсена, и могло показаться, что Мураками, вместо того чтобы просто поставить точку, добить из милосердия — и здесь речь действительно шла о милосердии, — захотел воспользоваться шансом блеснуть перед публикой, в последний раз сыграв в садистскую игру с мышкой. По-прежнему улыбаясь и молча, Ольсен совсем забросил кровопролитную борьбу за короля и вместо этого переместил черного коня на противоположный конец доски, словно отказываясь иметь дело с суровой действительностью, — так генерал играет в гольф, пока страну бомбят.
