Еще в молодые годы до меня дошло, что глаза выдают слишком многое. Некоторые представители моей профессии носят темные очки или даже маски на все лицо (этих я презираю и жестоко над ними смеюсь – какие, право, жалкие дилетанты!). Что такого хорошего в маске? Мой вариант – театральные контактные линзы, купленные на одном американском веб-сайте за без малого пять сотен евро; они покрывают весь глаз. Разумеется, они темно-серые и выглядят как камень. Конечно, они неоднократно окупились и принесли мне в итоге куда больше потраченной суммы. Учитывая мою профессию, вы можете решить, что денег у меня нет, однако это не так. О, я даже предвкушаю, как вы удивитесь, когда узнаете, как много мне удалось скопить. Нужды мои не так уж велики, а заработки всегда были недурны.
За исключением, конечно, плохой погоды.
Но иногда даже дождь не мешает. Когда у нас льет, другие – как вы, наверное, заметили, любовь моя, – сразу же вытаскивают зонтики, ищут укрытия, куда-то бегут. Я же остаюсь на месте – всегда. Я жду, сохраняя полную неподвижность. Это лишь добавляет представлению убедительности.
Да, это самое настоящее представление – как в те давние времена, когда мне доводилось играть в театре или ассистировать фокусникам или даже танцевать. (Вот почему я сразу же узнаю тела танцовщиков.) Аудитория всегда виделась мне состоящей из отдельных личностей. Таково восприятие всех актеров и танцоров, за исключением близоруких, для которых зрительный зал расплывается в сплошное пятно. У меня зрение превосходное, даже несмотря на контактные линзы.
– Видели того усатого мужчину в третьем ряду? – говорили, бывало, мы. – Он все время кидает на Мину́ похотливые взгляды!
А Мину́ нам и отвечает:
– Это все хорошо, зато женщина у прохода, которая выглядит точь-в-точь как германский канцлер, изо всех сил старается не уснуть!
Если кто-то один уснет, можно потерять весь зал. Вот и приходится целый вечер играть для одной-единственной дамы, которая только о том и мечтает, чтобы немножко вздремнуть.
Во вторую нашу встречу вы встали так близко, что до меня донесся аромат вашего шампуня. Это были цветы и фрукты. Для меня Америка – это целый континент, пахнущий цветами и фруктами. Вы разговаривали с каким-то молодым человеком из университета. Вы жаловались на то, как труден наш язык для американца.
– Я понимаю, что дает пол мужчине и женщине, – говорили вы, – но как так получается, что стул мужского рода, а голубка – женского? Почему статуя должна непременно иметь женское окончание?
Тот молодой человек, он рассмеялся и ткнул пальцем прямо в меня. Но если начистоту: вот вы идете через площадь, и что вы можете обо мне сказать? Ничего. Одеяния – старый мрамор, выветренный, в потеках от воды и лишайниках. Кожа – гранит. Пока не двигаюсь – я сплошь камень и старая бронза; и я не двинусь, пока не захочу. Я просто стою.
Некоторые ждут долго-долго, даже под дождем – в надежде, что я что-нибудь сделаю. Они не понимают, что я такое, и их это беспокоит; о, с каким облегчением они бы уверили себя, что я – живая плоть, а не мертвый камень. Неопределенность – вот что тревожит людей, вот что ловит их в западню страха, будто мышку в мышеловку.
Но я, кажется, слишком много пишу о себе, хотя и понимаю, что это не только любовное послание, но и ритуал знакомства. Давайте я буду писать о вас.
О вашей улыбке. О ваших глазах – таких зеленых. (Истинного цвета моих вы не знаете, но я вам скажу – они карие.) Вы любите классику, но у вас в айподе есть и «АББА», и Кид Локо. Вы не пользуетесь духами. Белье у вас по большей части стираное и удобное, хотя есть и комплект из красного кружева, который вы надеваете по особым случаям.
Люди видят меня на площади, но на самом деле глаз ловит только движущийся объект. Мне удалось довести до совершенства искусство мелких движений – настолько мелких, что не всякий прохожий сумеет сказать, действительно ли он что-то видел или нет. Что, да? Неужели? Слишком часто люди попросту не замечают то, что не движется. Глаза вроде бы и смотрят, да не видят – на самом деле они выбрасывают увиденное из головы. Обликом я вроде бы человек, ан нет. И вот чтобы они меня видели, чтобы глядели на меня, чтобы их глаза не скользили прочь или мимо, мне приходится совершать мельчайшие движения, тем самым ловя их взгляд, не давая ему утечь. Вот тогда они меня действительно видят – правда, не всегда понимают, что это было.
Вы представляетесь мне кодом, который нужно взломать, загадкой, которую я тщусь разгадать. Или тогда уж картинкой-головоломкой, если сложить одно с другим. Я иду сквозь вашу жизнь и одновременно пребываю в неподвижности на самом краю собственной. Мои жесты – точные, статуарные – до сей поры слишком часто понимались неправильно. Я вас желаю. И не сомневаюсь в этом.
У вас есть младшая сестра, а у нее – аккаунты на Майспейсе и на Фейсбуке. Мы иногда общаемся по мессенджеру. Люди, как правило, уверены, что средневековая статуя живет исключительно у себя, в пятнадцатом веке. Это не совсем так. У меня есть и комната, и лэптоп. Мой компьютер запаролен – я предпочитаю безопасное проникновение. Ваш пароль – ваше имя. Это не слишком надежно. Кто угодно может прочесть вашу почту, полюбоваться на фотографии, восстановить круг интересов по журналу браузера. Заинтересованный – и неравнодушный! – читатель может часами строить карту вашей жизни, сводя лица на фотографиях с именами в имейлах. Не так уж трудно реконструировать жизнь по компьютеру – или по тем же сообщениям в телефоне. Не труднее, чем решить кроссворд.
Я помню тот миг, когда мне хватило духу признаться себе: да, проходя через площадь, вы действительно смотрели на меня – и только на меня! Вы останавливались. Вы любовались мной. Один раз вы видели, как я двигаюсь (специально для смотревшего на меня ребенка), и сказали шедшей рядом женщине (достаточно громко, чтобы вас услышали), что я, должно быть, – настоящая статуя. Принимаю это как величайший комплимент. Конечно, я знаю множество разных стилей движения: я умею двигаться, как заводной механизм, серией мелких рывков, будто заикаясь. Умею дать робота. Могу показать статую, внезапно ожившую после сотен лет каменной жизни.
Много раз мне случалось слышать, как вы говорите о красоте этого города. Как, сидя в витражной бонбоньерке какой-нибудь старой церкви, вы словно оказываетесь в волшебном калейдоскопе из настоящих сверкающих самоцветов – или в самом сердце солнца. А еще, я знаю, вас очень заботит болезнь матушки.
На последних курсах вы подвизались поваром в ресторане, и с тех пор кончики ваших пальцев покрыты сеткой шрамиков от тысяч ножевых порезов.
Я вас люблю, и именно эта любовь вселяет в меня желание знать о вас все. Чем больше я знаю, тем ближе к вам я себя ощущаю. Вы должны были приехать сюда, в мою страну, с молодым человеком, но он разбил вам сердце… – но вы все-таки приехали (назло ему, почему бы и нет?) и вы все-таки улыбались. Я закрываю глаза и вижу вашу улыбку. Да, я закрываю глаза и вижу, как вы широким шагом летите через мою площадь в облаках голубей. В этой стране женщины так не ходят. Они двигаются несмело, даже робко – если только они не танцовщицы. А еще, когда вы спите, у вас трепещут ресницы… Я вижу, как ваша щека касается подушки… Я вижу ваши сны…
