Попутно я запоминал все приметы: подъем у овечьего черепа, первые три ручья – вброд, потом вверх по четвертому до каирна из пяти камней; найти скалу, похожую на чайку, затем вверх, меж узко смыкающихся зазубренных стен из черного камня, и пусть склон ведет дальше сам.
Я знал, что смогу все запомнить. Достаточно хорошо, чтобы найти обратный путь самому. Но туман смущал меня, сбивал с толку – в чем тут можно быть уверенным…
Мы достигли небольшого озерца высоко в горах и напились чистой воды. А еще наловили крупных белых тварей, которые не креветки, не омары и не раки речные, а что-то другое, и сожрали их сырыми, будто колбаски, потому что никакого сухого дерева для костра так высоко в горах все равно не найти.
Спали мы на широком уступе возле ледяного ручья и пробудились еще до зари, прямо в облаке, когда мир кругом был голубой и серый.
– Ты плакал во сне, – сообщил Колум.
– Мне сон приснился.
– Мне плохие сны не снятся.
– Это был хороший сон, – возразил я.
И это была правда. Мне приснилось, что Флора жива. Она жаловалась мне на деревенских парней и рассказывала, как пасла скотину в холмах, и обо всяких других пустяках, и улыбалась своей весенней улыбкой, и встряхивала волосами, такими же червонно-золотыми, как у матери… хотя материнские теперь уже запорошены сединой.
– От хороших снов мужчина не должен плакать вот так, – молвил Колум. – У меня вот снов нет, ни дурных, ни хороших.
– Совсем?
– Совсем. С тех пор как я был молодой.
Мы встали.
– Ты перестал видеть сны после того, как сходил в пещеру? – спросил я по внезапному наитию.
Он не ответил. Мы двинулись по склону горы в туман. За его пеленой неторопливо вставало солнце.
Туман густел и наливался светом, а рассеиваться и не думал. До меня дошло, что мы, должно быть, в облаке. Мир тихо сиял вокруг. Вдруг мне привиделось, что я смотрю на человечка моего приблизительно роста – на низенького, горбатого человечка со спрятанным в тени лицом. Он стоял передо мной в воздухе, будто призрак или ангел, и двигался, когда двигался я. Свет обтекал его, он весь мерцал, и я не сумел бы сказать, близко ли, далеко ли он от меня. Мне случалось видать чудеса, и зло я встречал тоже, но вот чтобы такое – нет, никогда.
– Это что, волшебство? – спросил я, хотя никакой магией в воздухе и не пахло.
– Это пшик, – отозвался Колум. – Игра света. Тень. Отраженье. Ничто. Я тоже вижу человека перед собой. Он двигается, когда двигаюсь я.
Я оглянулся, но никого рядом с ним не увидел.
А потом мерцающий человечек в воздухе растаял, и облако вместе с ним – и стал день, и мы были одни.
Все это утро мы шли вверх. Колум еще вчера подвернул ногу, когда падал в водопад. Теперь она опухала на глазах, опухала и краснела, но шаг его не замедлился ни на йоту, и если ему и было неудобно или больно, то на лице это никак не отразилось.
– Далеко еще? – спросил я, когда сумерки начали размывать мир по краям.
– Час, может, меньше. Дойдем до пещеры и заночуем там, снаружи. Утром ты пойдешь внутрь. Возьмешь золота, сколько сможешь унести, а потом мы двинемся назад и вон с этого острова.
Я посмотрел на него: тронутые сединой волосы, серые глаза, огромный рост – волк, а не человек.
– Ты заночуешь снаружи? – подивился я.
– Да. В пещере нет никаких чудовищ. Ничего такого, что может выйти оттуда в ночи и забрать твою жизнь. Никто нас не съест. Но идти внутрь до дневного света нельзя.
Вскоре мы обогнули камнепад – будто реку из черных и серых камней – и увидали устье пещеры.
– И это все? – разочарованно молвил я.
– А ты чего хотел? Мраморных колонн? Или логово великана из бабкиных сказок, что рассказывают вечером у очага?
– Может, и так. Как-то оно неказисто выглядит. Скала и дырка в ней. Тень. И никто ее не охраняет?
– Никто. Это просто место, и оно такое, какое есть.
– Пещера, набитая сокровищами. И ты один знаешь, как ее найти?
Колум расхохотался – как лиса пролаяла.
– Все островитяне знают дорогу. Просто они слишком умны, чтобы приходить сюда и брать ее золото. Говорят, пещера делает тебя злым: всякий раз, как ты в нее заявляешься, всякий раз, как уносишь золото, она выедает добро из твоей души. Вот они и не ходят.
– И это правда? Она действительно делает тебя злым?
– Нет. Пещера кормится другим. Не добром и не злом. Ты можешь взять ее золото, но потом… – он помолчал. – Потом все кругом будет какое-то плоское. Меньше красоты станет в радуге, меньше смысла в проповеди, меньше радости в поцелуе…
Он поглядел на зев пещеры, и мне показалось, будто во взгляде у него промелькнул страх.
– Меньше, понимаешь…
– Немало найдется таких, кому чары золота милее красоты радуги, – возразил я.
– Да. Мне – когда я был молод. Тебе – сейчас.
– Значит, на рассвете мы войдем в нее.
– Ты войдешь. Я буду ждать тебя здесь. Бояться не надо – никакие чудища не сторожат тамошних сокровищ. Никакие чары не заставят золото исчезнуть, если только ты сам не знаешь какого-нибудь заклинания специально на этот случай.
Мы разбили лагерь. Вернее, уселись во тьме, привалившись спиною к холодной скале. Какой уж тут сон?
– Ты взял отсюда золота, как возьму завтра я. Ты купил на него дом, невесту и доброе имя.
– Да, – донесся голос из тьмы. – И когда я получил их, они ничего для меня не значили. Меньше, чем ничего. И если твоего золота хватит, чтобы король за водой вернулся править нами и принес радость и процветание этой земле, тебе это будет все равно. Как будто тебе рассказали сказку о ком-то другом.
– Вся моя жизнь отдана тому, чтобы вернуть нам короля, – ответил на это я.
– Тогда отвези ему золота, – молвил он. – Он захочет еще – короли всегда хотят еще, они такие. И каждый раз, когда ты станешь возвращаться сюда, тебе будет еще больше все равно. В радуге пропадет всякий смысл. И в жизни человеческой. И в смерти.
Во тьме воцарилось молчание. Никаких птиц – только ветер кружил меж вершин и звал кого-то, будто мать – свое дитя.
– Нам обоим случалось убивать мужчин, – сказал я ему. – Убивал ли ты женщин, Колум Макиннес?
– Нет. Никогда я не убивал ни женщин, ни девушек.
Во мраке я пробежал рукой по кинжалу, нащупывая серебро и дерево рукояти, сталь клинка… Он был тут, под рукою, в руке. У меня не было намерения ничего говорить Колуму Макиннесу – только ударить, когда мы пройдем горы, один раз, глубоко. Но теперь словно что-то тянуло слова из меня, и ему, этому чему-то, было решительно все равно, хочу я говорить или нет.
