– Слыхал, была одна девушка, – сказал я. – И терновый куст.
Безмолвие. Посвист ветра.
– Кто тебе сказал?
И потом:
– А, плевать. Я бы не убил женщины. Ни один человек чести никогда не убьет женщину…
Скажи я хоть слово, он замолчит, и ни звука об этом я от него не услышу. Вот я ничего и не сказал. Просто ждал.
И Колум Макиннес заговорил сам, тщательно выбирая слова, словно бы вспоминал сказку, которую слышал ребенком и давно с тех пор позабыл.
– Мне говорили, коровы на равнинах толсты и пригожи, и мужчина может стяжать себе славу и честь, если отправится на юг и пригонит оттуда доброй красной скотины. И вот я отправился на юг, и ни одна корова не была мне достаточно хороша, пока на склоне одного холма на равнинах не увидел я самых отличных, и красных, и толстых коров, какие только представали глазам человека. И взял я их, и повел обратно, той же дорогой, которой пришел.
Она нагнала меня с палкой в руке. Коровы принадлежат ее отцу, сказала она, а я – бродяга, мошенник и сволочь, и всякие другие подобные вещи. Она была прекрасна, даже во гневе, и не будь у меня уже молодой жены, я бы обошелся с нею добрее. Но я вытащил нож и приставил ей к горлу, и тем призвал к молчанию. Видит бог, она замолчала.
Я не стал убивать ее – я не тронул бы женщины, и это истинная правда, – а просто привязал за волосы к терновому кусту, а нож у нее с пояса забрал, чтоб она не освободилась слишком быстро, и вогнал клинок поглубже в дерн. Да, я привязал ее за длинные волосы к колючему кусту, и ушел с ее скотиной, и больше о ней не думал.
Лишь через год мне снова случилось оказаться в тех же краях. За коровами я в тот день не охотился, а просто шел себе долиной. Уединенное это место, и если специально не искать, можешь и проглядеть. Наверное, ее никто не искал.
– Я слышал, искали, – сказал я ему. – Хотя одни полагали, что ее украли разбойники, а другие – что она сбежала не то с лудильщиком, не то просто в город. Но все же они искали.
– Да. Я видел то, что видел. Наверное, чтобы увидеть, надо было встать точно туда, где стоял я. Очень злое дело я сделал… наверное.
– Наверное?
– Я брал золото из пещеры туманов, – ответил он. – И больше не могу сказать, что добро, а что зло. Из ближайшей харчевни я послал весточку с мальчишкой, велел передать, где она и где ее можно найти.
Я закрыл глаза, но темнее в мире не стало.
– Есть на свете зло, – сказал я ему.
Он так и стоял у меня перед глазами – скелет, лишенный одежды, лишенный плоти, белый и голый. А каким еще быть, когда висишь, будто детская кукла, на терновом кусте, привязанный к ветке над головою за длинные червонно-золотые волосы?
– На рассвете, – молвил Колум Макиннес, буднично, будто речь шла о провизии или о погоде, – ты оставишь тут свой кинжал, ибо таков обычай, войдешь в пещеру и вынесешь столько золота, сколько сможешь взять. И ты привезешь его с собой на большую землю. Тут кругом нет ни души, никто не узнает, что ты везешь и откуда оно, никто не заберет у тебя добычу. Потом отошли его королю за водой, пусть он заплатит им людям своим и накормит их, и купит им ружья. Когда-нибудь он вернется. В тот день и расскажешь мне о том, что есть на свете зло, малыш.
* * *
Когда встало солнце, я вошел в пещеру.
Там оказалось сыро. Я слышал, как по одной из стен бежала вода, и ощущал на лице ветер – что странно, ибо не было ветра в горе.
Мне представлялось, что пещера будет полна золота. Золотые бруски будут поленницей сложены вдоль стен, а между ними уютно устроятся мешки и сумы с монетами. Там просто обязаны быть золотые цепи и кольца, и непременно тарелки – высокими стопками, будто фарфор в доме у богача.
Я воображал себе несметные богатства, но ничего подобного там не нашел. Только тени. Только голый камень.
Впрочем, что-то там все-таки было. Что-то ждало.
У меня есть тайны, а среди них такая, что спрятана глубже всех прочих. Даже детям моим она неизвестна, хотя жена, возможно, подозревает. Вот эта тайна: мать моя была обычная смертная женщина, дочка мельника, а отец пришел с запада и на запад же возвратился после того, как возлег с нею. Никаких иллюзий я насчет родителя своего не питаю: уверен, он о ней больше не думал, а обо мне – так и вовсе не знал. Зато он оставил в наследство мне тело маленькое, быстрое и сильное, а возможно, и не только его – но о том мне неведомо. Я безобразен, а он был прекрасен – так, по крайней мере, говорила мать. Хотя он вполне мог ее обмануть.
Интересно, что я увидел бы в этой пещере, если б отец мой был, скажем, трактирщик с равнин?
Ты увидел бы золото, ответил мне шепот, который шепотом не был, из самого сердца горы. Одинокий голос, рассеянный и давно соскучившийся.
– Я увидел бы золото, – промолвил я вслух. – Оно было бы настоящее или просто морок?
Шепот это позабавило. Ты думаешь как смертный, для вас вещи всегда либо что-то одно, либо другое. Смертный увидел бы золото, дотронулся до него. Он унес бы его с собой, чувствуя, как оно тянет ему руки своим весом, а потом обменял бы у других смертных на то, что ему надобно. Какая разница, настоящее оно или нет, если он его может увидеть, пощупать, украсть… убить за него? Ему нужно золото, и золото я ему даю.
– А что забираешь за то золото, которое дал?
О, самую малость, ибо мало нужд у меня и я стара, слишком стара, чтобы последовать за сестрами на запад. Я вкушаю людские наслаждение и радость. Я кормлюсь тем, что людям не нужно, чего они все равно не ценят. Отведать чуток сердца, лизнуть исстрадавшуюся совесть, куснуть душу… А взамен частица меня покинет пещеру вместе с ними и станет смотреть на мир их глазами, увидит то, что увидят они, – пока жизнь их не подойдет к концу и то, что мое, не вернется ко мне.
– Ты покажешься мне?
В темноте я вижу лучше, чем любой человек, рожденный от мужчины и женщины. Что-то задвигалось в тенях, а затем сами тени сгустились и двинулись, являя формы, бесформенные и смутные, на самой границе, где берега телесных чувств встречаются с водами воображения. Испугавшись, я быстро сказал то, что положено говорить в такие мгновения:
– Явись предо мною в облике, который не причинит мне вреда и не оскорбит мой взор!
Ты этого хочешь?
Где-то далеко звук капели…
– Да, – сказал я.
И он вышел из мглы и уставился на меня пустыми глазницами, улыбаясь выглаженной ветром обнаженной улыбкой. Он был весь сплошная кость – кроме волос, а волосы были червонного золота и впутанные в колючую ветку боярышника.
– Этот облик оскорбляет мой взор!
Я извлекла его из твоей головы, сказал шепот, парящий вокруг скелета. Нижняя его челюсть не шелохнулась. Я выбрала то, что ты любишь. Это твоя дочь, Флора, такая, какой ты видел ее в последний раз.
