– Ну и чем это лучше?
Он качает головой.
– Да, барахло. Если бы она дала нам снять в обнаженке дублершу, возможно, результат был бы иной.
– А что вы думаете о моем сценарном плане?
– О чем?
– О сценарном плане, который я вам послал.
– Ах да. Сценарный план. Очень понравился. Нам всем. Он классный. Просто потрясающий. Мы в шоке.
– И что дальше?
– Ну, когда все успеют его пролистать, мы соберемся и обсудим.
Он похлопал меня по спине и ушел, оставив меня скучать в Голливуде.
Я решил написать рассказ. Мысль мне пришла еще в Англии, до отъезда. История о маленьком театре на пирсе. Когда идет дождь, там показывают волшебные фокусы. Но публика не в состоянии отличить волшебство от иллюзии, и для нее не имеют никакого значения иллюзии, становящиеся реальностью.
В тот день, во время прогулки, я купил несколько книг о волшебных фокусах и викторианских иллюзиях в «почти круглосуточном» книжном. История, точнее, сама суть истории так или иначе уже жила в моей голове, и я хотел кое-что уточнить. Я присел на скамейку во внутреннем дворике и просмотрел книги, решив попытаться создать в рассказе особую атмосферу.
Я читал про фокусников, карманы которых были набиты всякими мелкими вещицами, какие только можно себе представить, и которые могли достать из них все, что попросите. Никакой иллюзии, просто достойная восхищения организованность и прекрасная память. На страницу упала тень. Я поднял голову.
– Привет еще раз, – сказал я старому афроамериканцу.
– Сэ, – ответил он.
– Прошу, не называйте меня так. Я спохватываюсь, что не надел костюм и все такое, – и я назвал ему мое имя.
А он в ответ:
– Праведник Дундас.
– Праведник? – Я не был уверен, что верно расслышал.
Он гордо кивнул.
– Иногда да, а иногда – нет. Так меня мама назвала, хорошее имя.
– Да.
– И что вы здесь делаете, сэ?
– Сам толком не знаю. Кажется, от меня ждут сценарий. Во всяком случае, я жду, когда мне скажут, что пора начинать его писать.
Он почесал нос.
– Тут все киношники останавливаются, если бы я прямо сейчас начал называть имена, до следующей среды перечислил бы лишь половину.
– А кто вам больше нравился?
– Гарри Лэнгдон. Он был джентльмен. Джордж Сандерс. Англичанин, как и вы. Скажет бывало: «А, Праведник. Помолись за мою душу». А я ему: «Ваша душа на вашем попечении, мистер Сандерс», – и все-таки я за него молился. А еще Джун Линкольн
[21].
– Джун Линкольн?
В его глазах вспыхнули искры, и он улыбнулся.
– Она была королевой экрана. Она была лучше, чем любая из них: Мэри Пикфорд или Лилиан Гиш, или Теда Бара, или Луиза Брукс… Она была самой лучшей. У нее это было. Знаете, что я имею в виду?
– Сексапильность.
– Не только. В ней было все, о чем можно мечтать. Когда вы видели ее фото, вам хотелось… – Он замолчал, рисуя рукой маленькие круги, точно пытаясь поймать ускользающие слова. – Даже не знаю. Может, встать на колено, как встает перед своей королевой рыцарь в сверкающих доспехах. Джун Линкольн, она была лучше всех. Я рассказывал о ней моему внуку, он пытался найти что-нибудь посмотреть, но не вышло. Ничего не осталось. Она живет только в памяти стариков, таких, как я, – постучал он себе по лбу.
– Должно быть, она была необыкновенной.
Он кивнул.
– А что с ней сталось?
– Повесилась. Говорили, все потому, что для звукового кино она бы не подошла, но это не так: голос у нее был такой, что вы бы запомнили, если б хоть раз услыхали. Гладким и темным был ее голос, как ирландский кофе. Некоторые утверждают, что ее сердце было разбито мужчиной – или женщиной, – а еще что она играла на деньги, или связалась с гангстерами, или пила. Кто знает? Времена были такие.
– Я так понял, что вы-то ее голос слышали.
Он усмехнулся.
– Она сказала: «Мальчик, ты не посмотришь, куда подевалась моя пелерина?» – а когда я ее принес: «Ты хороший мальчик». А мужчина, что был с ней, сказал: «Не дразни прислугу, Джун», – и тогда она мне улыбнулась, дала пять долларов и сказала: «Он не против, правда, мальчик?» – и я только затряс головой. А она сделала так губами, знаете?
– Муа?
– Типа того. И я почувствовал это вот здесь, – он похлопал себя по груди. – Эти губы. Из-за них все на свете позабудешь.
Он прикусил нижнюю губу и сосредоточился на вечности. Я не знал, где он сейчас, в какой эпохе. Наконец он снова посмотрел на меня.
– Хотите видеть ее губы?
– В каком смысле?
– Идемте за мной.
– И что это будет? – Я уже представил себе отпечатки губ, застывшие в бетоне, как отпечатки ладоней перед Китайским театром Граумана
[22].
Он покачал головой и поднес свой корявый палец к губам. Молчи.
Я закрыл свои книги. Мы пересекли двор, а когда добрались до маленького пруда, он остановился.
– Посмотрите на Принцессу, – сказал он.
– На ту, что с красным пятном, да?
Он кивнул. Рыба напомнила мне китайского дракона, такого же мудрого и бледного. Рыба-призрак, белая, как старая кость, если не считать алого пятна на спине, длинного и изогнутого. Она затаилась в пруду, слегка покачиваясь и как будто размышляя.
– Вот, смотрите, на спине, – сказал он. – Видите?
– Я не совсем понимаю.
Он помедлил, глядя на рыбу.
– Может, вам лучше присесть? – Я сам не ожидал, что так проникнусь возрастом мистера Дундаса.
– Мне платят не за то, чтобы я сидел, – сказал он очень серьезно. А потом добавил, словно объясняя малому ребенку: – В те времена, казалось, все это были боги. А теперь сплошь телевизор: мелкие герои. Мелкие людишки в ящике. Я кое-кого из них здесь вижу. Мелкие людишки.
