Я нежно целую ее в прыщавую щеку и шепчу ей: «Ты очень красивая». Потом легонько бью ее по голове – раз, два, три – жезлом и обвиваю яркой лентой.
Она поводит плечами и улыбается. Быть может, вечером она напьется, и пойдет танцевать, и решит возложить свою девственность на алтарь Гименея, встретит парня, которого больше интересует не лицо ее, а грудь, и однажды он будет мять эту грудь, ласкать ее и сосать, и вдруг скажет: «Котик, а ты обращалась к врачу? У тебя там какое-то уплотнение», – и к тому времени у нее больше не будет прыщей, их сотрут, зацелуют и сгладят в забвение…
Но я уже потерял Мисси, и мчусь вприпрыжку по мышастому ковру, и наконец замечаю синее пальто – Мисси входит в дверь в дальнем конце коридора, и я иду следом за ней в холодную комнату, отделанную зеленым кафелем.
Запах сшибает с ног – тяжелый, прогорклый, противный. Грузный дядька в грязном белом халате и одноразовых резиновых перчатках, ноздри и кожа под носом лоснятся толстым слоем ментоловой мази. Перед ним на столе – мужской труп. Чернокожий худой старик, редкие седые усы, на кончиках пальцев мозоли. Толстый дядька еще не заметил Мисси. Сделал надрез и теперь раздвигает черную кожу, которая отходит с влажным чваком, и ах, какая бурая она снаружи и какая розовая, ярко-розовая внутри.
Портативное радио льет классическую музыку – очень громко. Мисси выключает радио и говорит:
– Здравствуй, Вернон.
Толстяк говорит:
– Здравствуй, Мисси. Хочешь вернуться к нам на работу?
Видимо, это доктор – слишком большой, слишком круглый, слишком роскошно откормлен для Пьеро и недостаточно застенчив для Панталоне. Он рад видеть Мисси, его лицо восторженно кривится, она улыбается ему, и я ревную: острая боль пронзает сердце (в кармане у Мисси, в прозрачном пакетике для сэндвичей), острее, чем когда я проткнул его шляпной булавкой и приколол к двери.
Кстати, о сердце. Мисси вынимает его из кармана и показывает патологоанатому Вернону.
– Знаешь, что это такое?
– Сердце, – говорит Вернон. – У почек нет желудочков, а мозги больше и мягче. Откуда оно у тебя?
– Я тебя хотела спросить. Не отсюда разве? Ты считаешь, это оригинальная валентинка? Человеческое сердце, прибитое к моей входной двери?
Он качает головой:
– Я тут ни при чем. Может, вызвать полицию?
Она качает головой:
– С моей-то удачей, они решат, что я серийная убийца, и отправят меня на электрический стул.
Доктор открывает пакет и тычет в сердце короткими толстыми пальцами в резиновой перчатке.
– Орган взрослого здорового человека, который явно заботился о своем сердце. Вырезано умело. Работа специалиста.
Я с гордостью улыбаюсь и склоняюсь над столом – хочу сказать пару слов мертвому старику с мозолистыми пальцами контрабасиста и вскрытой грудиной.
– Уходи, Арлекин, – бормочет он – тихо, чтобы не расстроить Мисси и своего доктора. – От тебя одни неприятности. А нам тут не нужны неприятности.
– Замолчи, – говорю я. – Где пожелаю учинить неприятности, там и учиню. В этом мой смысл. – Но на мгновение внутри поселяется странная пустота: я тоскую, почти как Пьеро, а это не дело для Арлекина.
О, Мисси, вчера я увидел тебя на улице, ты вошла в «Супервэлью: продукты и все прочее от Эла», и я пошел следом, переполненный буйной радостью и восторгом. В тебе я узнал человека, который сможет меня изменить – избавить меня от меня. В тебе я узнал свою любимую, свою Коломбину.
Я не спал этой ночью, я перевернул город вверх дном, сбивая толковых с толку. Моими стараниями три непьющих банкира выставили себя дураками, домогаясь трансвеститов из «Ревю и бара мадам Зоры». Я проникал в спальни к спящим – невидимый, невообразимый, – по карманам, под подушки, по разным щелям украдкой раскладывал свидетельства таинственных и экзотических похождений и представлял себе, как будет весело, когда наутро кто-то найдет посторонние кружевные трусики в пятнах засохших секреций, кое-как спрятанные под диванной подушкой или во внутреннем кармане респектабельного пиджака. Но воодушевление бежало от меня, и мысленным взором я видел только лицо Мисси.
О да, влюбленный Арлекин – жалкое зрелище.
Интересно, что она сделает с моим подарком. Одни девчонки топчут мое сердце, другие гладят, целуют, наказывают всевозможными ласками, а потом возвращают мне. Третьи даже не видят его.
Мисси забирает сердце у Вернона, кладет обратно в пакет и слепляет края.
– Может быть, сжечь его? – спрашивает она.
– Может быть. Ты знаешь, где печь, – говорит доктор, возвращаясь к мертвому музыканту на столе. – И я, кстати, серьезно насчет работы. Мне нужен знающий ассистент.
Мне представляется, как мое сердце возносится к небу дымом и пеплом, накрывая собою весь мир. Не знаю, нравится ли мне эта мысль, но Мисси сжимает зубы, качает головой и говорит «до свидания» патологоанатому Вернону. Она сует сердце в карман, выходит наружу и идет по кладбищенской дороге назад в город.
Я мчусь вприпрыжку, опережая ее. Поболтать – это славно, решаю я и, верный своему слову, притворяюсь согбенной старухой, спешащей на рынок: костюм в алых блестках спрятан под темным потертым плащом, лицо под маской скрыто в тени капюшона. В конце кладбищенской дороги я выступаю вперед и преграждаю путь Мисси.
Замечательный, чудный, волшебный я. Я обращаюсь к ней голосом древнейшей из старух:
– Милая девушка, не пожалей медной монетки для несчастной старухи, и я открою тебе твое будущее, и твой взгляд засияет радостью.
Мисси останавливается. Достает кошелек, вынимает долларовую купюру.
– Вот, возьмите.
Я хочу рассказать ей про таинственного мужчину, которого она встретит, он будет одет в красное с желтым, лицо скрыто под маской, он пробудит в ней трепет желания и станет любить ее вечно, и никогда – никогда – не бросит (ибо нельзя сообщать своей Коломбине всю правду), но вместо этого вдруг говорю старым надтреснутым голосом:
– Ты когда-нибудь слышала про Арлекина?
Мисси задумывается. Потом кивает:
– Да. Персонаж итальянской комедии дель арте. Носит маску и костюм в разноцветных ромбах. Он же клоун, да?
Я качаю головой в тени капюшона.
– Не клоун. Он… – Я вдруг понимаю, что сейчас скажу ей правду, и глотаю слова, притворяюсь, что кашляю, – у старух часто бывают приступы неудержимого кашля. Может, это и есть пресловутая сила любви. Не помню, чтобы меня беспокоило такое с другими женщинами, которых я вроде бы любил, – с другими Коломбинами, которых мне доводилось встречать за столько веков.
Я смотрю на Мисси глазами старухи: чуть за двадцать, губы, как у русалки, полные, четко очерченные и уверенные, и серые глаза, и напряженный взгляд.
– Вы хорошо себя чувствуете? – спрашивает она.
