– Ч-черт, – сказал он. – Об этом уже доклад написан. Ну что, идешь? Ты, кстати, когда-нибудь пробовал алкогольное желе?
– Нет.
– Я вот тоже. Надо думать, изрядная гадость. Давай пойдем и попробуем.
Мы заплатили за выпивку. Мне пришлось напомнить Кэмблу, что надо оставить чаевые.
– Да, кстати, – сказал я. – Ф. Скотт Фицджеральд. Как звали его жену?
– Зельда? А что?
– Ничего, просто так.
Зельда. Зора. Какая разница? Мы вышли на улицу.
3. «Нигде ничего не случится»
Полночь – плюс-минус. Мы с английским профессором сидели в баре на Бурбоне, и антрополог угощал спиртным – настоящим спиртным, там желе не подавали, – двух темноволосых женщин у стойки. Они были похожи, как сестры. У одной в волосах красная лента, у другой белая. Они будто сошли с полотна Гогена, только Гоген написал бы их с голой грудью и без серебряных сережек в виде мышиных черепов. Обе много смеялись.
За окном прошла группка ученых под предводительством гида с черным зонтиком. Я показал на них Кэмблу.
Женщина с красной лентой приподняла бровь.
– Они идут на «Прогулку с призраками». Ищут призраков. Где собираются мертвые, где остаются их души. Искать живых проще.
– Ты хочешь сказать, что туристы живые? – в притворной тревоге спросила вторая.
– Когда они туда приходят, – ответила первая, и обе рассмеялись.
Они много смеялись.
Женщина с белой лентой смеялась над каждым словом Кэмбла. Она просила:
– Скажи «ёбть».
И он говорил, и она повторяла: «Ёпыть, ёпыть», стараясь скопировать его произношение, а он поправлял:
– Не «ёпыть», а «ёбть», – но она не слышала разницы и опять смеялась.
После второй или, может, третьей рюмки он взял ее за руку и отвел в заднюю комнату, где играла музыка, и было темно, и уже танцевали несколько пар – а если и не танцевали, то терлись друг о друга.
Я остался с женщиной, у которой в волосах была красная лента.
Она спросила:
– Ты тоже работаешь в студии звукозаписи?
Я кивнул. Кэмбл, когда знакомился, сказал, что мы работаем в звукозаписывающей компании. «Не люблю говорить девушкам, что я, блядь, ученый», – пояснил он, когда наши новые знакомые отлучились в уборную. Им он сказал, что лично открыл группу «Оазис».
– А ты чем занимаешься? – спросил я.
– Я жрица сантерии
[58], – сказала она. – У меня это в крови. Папа бразилец, мама – наполовину ирландка, наполовину чероки. В Бразилии все занимаются любовью со всеми, и у них рождаются замечательные смугленькие малыши. В каждом кровь чернокожих рабов и индейская, а у папы в роду были даже японцы. Его брат, мой дядя, он вообще как японец. А папа просто красивый. Все считают, что сантерию я унаследовала от папы, но на самом деле от бабушки – она говорила, что чероки, но я-то видела старые фото, она мулатка. В три года я разговаривала с мертвыми, в пять увидела черного пса, большого, как «Харлей Дэвидсон», – он шел за одним человеком по улице, и никто больше его не видел, и я рассказала маме, мама сказала бабушке, а бабушка сказала, что меня надо учить, я должна знать. И меня учили, даже маленькую… Я никогда не боялась мертвых. Знаешь? Мертвые не сделают тебе зла. В этом городе много страшного, а мертвые не страшные. Живые делают больно. Очень больно.
Я пожал плечами.
– В этом городе все спят друг с другом. Мы занимаемся друг с другом любовью. Доказываем, что мы еще живы.
«Она что, провоцирует?» – подумал я. Да вроде нет.
Она спросила:
– Есть хочешь?
Я сказал, что немножко.
Она сказала:
– Здесь рядом есть место – подают лучший в городе гамбо. Пойдем?
– Я слыхал, в вашем городе не стоит гулять одному по ночам.
– Верно, – сказала она. – Но ты не один. Ты со мной. Когда ты со мной, ничего с тобой не случится.
На улице школьницы сверкали голыми грудками на радость прохожим. В ответ на каждую вспышку сосков толпа взревывала и швырялась пластиковыми бусами. Женщина с красной лентой называла свое имя, когда мы знакомились, но оно вылетело у меня из головы.
– Раньше так делали только на Марди Гра, – сказала она. – Но туристам нравится, и туристки развлекают туристов. А местным по барабану. Если захочешь отлить, – прибавила она, – скажи мне.
– Хорошо. А зачем?
– Потому что обычно здесь грабят и избивают туристов в переулках, куда туристы идут отлить. А потом они очухиваются в Пиратском переулке с больной головой и пустым кошельком.
– Хорошо, буду знать.
Она указала в проулок, смурной и пустынный:
– Вон туда не ходи.
Она привела меня в бар со столиками. Телевизор над стойкой показывал «Ночное шоу» с отключенным звуком и включенными субтитрами, которые то и дело распадались на циферки и фрагменты. Мы заказали по миске гамбо.
Честно сказать, от лучшего в городе гамбо я ожидал большего. Суп оказался почти безвкусным. Но я все-таки съел всю миску – мне надо было поесть, я не ел весь день.
В бар вошли трое. Первый жался, второй раздувался, третий еле волочил ноги. Первый был одет, как владелец похоронной конторы викторианской эпохи: высокий цилиндр и все как положено. Бледный, как рыбье брюхо, длинные волосы свисают тонкими прядями, в длинной бороде – серебряные бусины. Второй – в длинном кожаном пальто, весь в черном. Последний, который еле держался на ногах, остался в дверях. Длинные сальные волосы закрывали его лицо, и я только сумел разглядеть, что кожа его была грязно-серой. У меня побежали мурашки.
Первые двое устремились к нашему столику, и на миг я испугался за свою шкуру, но они не обратили на меня внимания. Смотрели на женщину с красной лентой; оба поцеловали ее в щеку. Спросили про общих друзей, с которыми давно не виделись: кто с кем, когда, в каком баре и почему. Они смахивали на лису и кота из «Пиноккио».
– А что стало с твоей симпатичной подругой? – спросила женщина у черного.
Он как-то невесело улыбнулся:
– Положила беличий хвост на входе в нашу фамильную усыпальницу.
Женщина поджала губы.
– Тогда тебе лучше без нее.
– Вот и я так думаю.
Я посмотрел на того, от которого мурашки. Запущенный, тощий и серогубый наркуша. Смотрел в пол. Почти не шевелился. Что они делают вместе, эти трое – кот, лиса и призрак?
