Сегодняшний номер уже дожидается ее в прихожей вместе с письмами, которые она просматривает, не вскрывая, и относит на стол в кабинете. С ухода на пенсию она в крошечном кабинете только пишет. Сейчас она возвращается в кухню и садится за старый дубовый стол. Очки для чтения висят на шее на тонкой серебряной цепочке. Профессор надевает очки и начинает с колонки некрологов.
Она не то чтобы ожидает наткнуться на знакомых, но мир тесен, и она отмечает про себя, что составители некролога Питера Баррелл-Ганна – быть может, не без мрачного юмора – поместили его фотографию, на которой он такой, каким был в начале 1950-х, то есть совсем не такой, каким запомнился ей в их последнюю встречу на рождественском вечере в редакции «Ежемесячного литературного обозрения» года два-три назад: трясущийся престарелый подагрик с носом, похожим на загнутый клюв, – тогда он напомнил ей карикатурную сову. На фотографии он очень красивый. Неистовый и благородный.
Однажды они целовались весь вечер в саду у чьего-то летнего домика: это она хорошо помнит, но не вспомнит даже под страхом смерти, чьи были дом и сад.
Скорее всего, рассуждает она, Чарлза и Нади Рейд. То есть еще до того, как Надя сбежала от мужа с тем шотландским актером, а Чарлз пригласил профессора в Испанию, хотя, конечно, в то время профессор еще не была профессором. Тогда мало кто проводил отпуск в Испании – экзотическая была страна, опасная. Чарлз звал ее замуж, и теперь она толком не припомнит, почему отказалась – а может, не очень-то и отказывалась. Он был вполне симпатичным юношей, и она отдала ему остатки своей девственности на одеяле, теплой весенней испанской ночью на пляже. Ей тогда было двадцать, и она считала себя такой старой…
Звонок в дверь. Она кладет газету на стол и идет открывать.
Ее первая мысль: какая молоденькая девчонка.
Ее первая мысль: какая древняя старуха.
– Профессор Хейстингз? Я Грета Кэмпион. Я делаю про вас очерк. Для «Литературной хроники».
Старая женщина смотрит на нее – такая древняя, хрупкая, уязвимая – и улыбается. Теплая улыбка, и Грета сразу теплеет.
– Проходите, моя хорошая, – говорит профессор. – Давайте сядем в гостиной.
– Я принесла вам пирог, – говорит Грета. – Сама испекла. – Она вынимает пирог из пакета, надеясь, что не помялся. – Шоколадный. Я прочла в Интернете, что вы их любите.
Старуха кивает и смаргивает.
– Люблю, – говорит она. – Как мило. Сюда.
Грета входит следом, ее усаживают в кресло и строго велят не суетиться. Профессор спешит на кухню и возвращается через пару минут с подносом – две чашки на блюдцах, чайник, тарелка с шоколадным печеньем и Гретин пирог.
Чай налит, Грета ахает над профессорской брошкой и вынимает из сумки блокнот, ручку и книжку – последнюю монографию профессора «Поиски смысла в детской художественной литературе», ощетинившуюся разноцветными листочками бумаги. Они беседуют о первых главах, в которых профессор выдвигает гипотезу о том, что изначально художественная литература не разделялась на детскую и взрослую и лишь викторианские представления о чистоте и святости детской души потребовали создания литературы специально для детей и юношества…
– Скажем так, чистой, – говорит профессор.
– И святой? – улыбается Грета.
– Святошеской, – морщится профессор. – Вы читали «Детей вод»?
[60] Как это можно читать без содрогания?
Она рассказывает о том, что художники прошлого рисовали детей, как взрослых, только поменьше ростом, без соблюдения пропорций детского тела, и что братья Гримм собирали сказки для взрослых, а когда узнали, что эту книгу читают детям, переписали их заново, чтобы вышло пристойно. Она рассуждает о «Спящей красавице» Шарля Перро, о первоначальном финале, в котором мать прекрасного принца, великанша и людоедка, пытается оклеветать Спящую красавицу – якобы та сама съела своих детей, – и Грета серьезно кивает, делает пометки в блокноте и нервно вставляет реплики, чтобы профессору казалось, будто это все-таки разговор или хотя бы интервью, а не лекция.
– А откуда он взялся, ваш интерес к детской литературе? – спрашивает Грета.
Профессор качает головой:
– Откуда берутся все наши интересы? Откуда ваш интерес к детским книжкам?
Грета говорит:
– Я всегда думала, что детские книжки – самые важные. Для меня важные. И когда была маленькой, и когда выросла. Я была, как Матильда у Роальда Даля…
[61] У вас в семье любили читать?
– Да нет, не особенно… Они все давно умерли. Вернее, погибли.
– Все ваши родные погибли? Одновременно? На войне?
– Нет, моя хорошая. В войну нас эвакуировали. Они погибли уже потом, через несколько лет. Крушение поезда. Меня с ними не было.
– Прямо как в «Хрониках Нарнии» Льюиса, – говорит Грета и тут же чувствует себя дурой, бесчувственной идиоткой. – Простите, пожалуйста. Я сказала ужасную вещь. Так нельзя говорить.
– Почему же нельзя?
Грета чувствует, что краснеет. Она говорит:
– Просто я хорошо помню последнюю книгу. «Последнюю битву». И там тоже было крушение поезда, и все-все погибли. То есть все, кроме Сьюзен.
Профессор спрашивает:
– Еще чаю?
Грета знает, что надо сменить тему, но все равно говорит:
– Знаете, я страшно злилась.
– На что, моя хорошая?
– На Сьюзен. Все перенеслись в волшебную страну, то есть в рай, а Сьюзен не могла. Она перестала быть другом Нарнии, потому что слишком любила губную помаду, нейлоновые чулки и приглашения в гости. Когда мне было двенадцать, я о проблеме Сьюзен даже говорила со своей учительницей литературы.
Сейчас они сменят тему, обсудят роль детской литературы в формировании наших взрослых убеждений, но профессор интересуется:
– И что вам сказала учительница?
– Она сказала, что даже если Сьюзен отказалась от рая тогда, у нее еще есть время раскаяться и искупить.
– В чем раскаяться? Что искупить?
– В своем неверии, видимо. И искупить первородный грех.
Профессор отрезает себе кусок шоколадного пирога. Кажется, что-то припоминает.
– Знаете, я сомневаюсь, – говорит она, – что у Сьюзен была возможность покупать нейлоновые чулки и губную помаду после того, как погибла ее семья. У меня точно не было. Какие-то деньги – меньше, чем можно подумать, – достались от родителей, на еду и жилье. Никаких роскошеств…
