– И я говорю о том же, – усмехнулся Лавр. – Учи физику, Иона!
Послушник сложил на груди лапки крестиком:
– Отче желает разговора с тобой. Готов немедля возлезть в твою келию.
– Тогда ты не поместишься.
– И не надо! Поучишь его физике без меня. Мне достаточно того, чему научил меня сэр Исаак Ньютон.
Из беседы с Мелехцием Лавр узнал много интересного, в том числе о поисках русского ходока. Не погнушался и сам дать несколько советов! Похвалил собеседника за его участие вместе с Хакетом в убийстве Кирова. Даже позволил себе посмеяться:
– В Ленинграде вам свернул голову ваш потомок!
– Не свернул, а благородно задушил, – дипломатично возразил о. Мелехций, и попытался выспросить у Лавра, кто этот за его потомок, и какой степени родства. Он почему-то думал, что все сотрудники лаборатории будущего лично знают друг друга. Лавр вместо ответа напустил тумана, рассуждая о квантовании слоёв мультиверса, а потом осторожно спросил:
– Скажите, что вы думаете о некоторых негативных переменах? В одном из вариантов мира была полезная техника, геомагнитный корректор, а потом исчез, потому что не родился крейзи-Джек, создатель квазилинейной математики. Почему он не родился?
– Об этом вы, конечно, узнали из моего отчёта, – обрадовался о. Мелехций. – Крейзи-Джек родился от брака членов семей Чемберленов и Френчей. Он мой, знаете ли, дальний родственник. Троюродный дядя. Я хорошо знаю историю своей семьи, в том числе историю его рождения в «том мире». Так же хорошо её знал только мой аспирант Эл Маккензи. И он тоже исчез из реальности! Мне это кажется подозрительным.
– Думаете, чей-то злой умысел? – поинтересовался Лавр.
– Как знать! Деды и бабки крейзи-Джека познакомились на гастролях балета Большого театра перед Второй Мировой войной. Я это всегда знал, и вдруг попал в мир, где гастроли не состоялись, и моя родня – Френчи, не породнились с Чемберленами.
[181]
– Вот как? А почему отменили гастроли?
– Вряд ли мы сумеем это узнать…
Внизу бродил, вздыхая, послушник Иона. Когда епископ стал по верёвке спускаться из пещеры, Иона ему помогал. А Лавр, оставшись у себя, вспоминал Маккензи. Мы с графом фон Дубовым в Тракае уговаривали его не бояться смерти, – думал он. – Палач его повесил, и бедняга закончил жизнь свою навеки. Кстати: там, как и здесь, рядом бродил отец Мелехций! Интересные петли крутит судьба…
Утром, сев на ослика, отец Макарий, он же Мелехций, отправился в обратный путь, и все иноки, послушники и гости проводили его с почётом. Он особо благодарил за подаренную ему икону. А ближе к вечеру из порта пришли паломники, прибывшие на корабле. Среди них оказался сбежавший из Царьграда иконописец, который рассказал, что в Новом-Риме-на-Босфоре, оплоте христианства, новое поветрие. Кое-кто из верхушки церкви поддался соблазну некоего еретика из Аравии. Тот поставил пророка Мусу выше самого Исуса Христа, и отринул важность иконописи! Дай Бог, патриарх укоротит эти настроения, а пока во всех приходах жгут иконы, громят иконописные мастерские и предают анафеме тех, кто почитает изображения святых!
[182]
Спасённые и привезённые им несколько икон развесили на столбах трапезной палаты, и начался общий крик. Больше всего насельники возмущались нечестивостью представителя патриарха, епископа Макария, который благодарил их за подаренную икону, а сам наверняка за тем и приезжал, чтобы собрать побольше святых изображений, а потом их сжечь. Некоторые горячие головы предложили догнать негодяя и побить, а икону отнять. Отец игумен успел остановить их, увещевая возродить любовь в сердце своём, а главное – верить, что взятая лжецом икона сама победит бесовщину.
Следующие дни были суматошными. Новый член общины, иконописец прозвищем Ахил, изрядный ортодокс, возмущался, что монахи больше работают в полях и мастерских, чем тратят сил на внедрение догмы. И что они заботятся о этникосах
[183], не поклоняющихся Христу, едва ли не больше, чем о верующих в Него!
На одной из икон его работы был изображён сидящий старец, а рядом юноша неописуемой красоты с раскрытой книгой в руках, а над ними – паря́щий белый голубь. Иноки решили, что это Бог-Отец, и Бог Сын, и Бог-Дух святой в виде голубя. И стали пенять Ахилу:
– По правилам, писать можно лишь то, что видено было очами или зрением духовным: Исуса Христа, мать Его, ангелов и святых. А лик Бога-Отца видеть никому не дано! А ты его здесь изобразил.
– Нет! – отвечал он запальчиво. – То не Бог-отец, а старец, Ветхий днями! – и ссылался на свидетельство пророка Даниила: «Видел я, что поставлены были престолы, и воссел Ветхий днями; одеяние на Нём бело, как снег, и волосы главы Его – как чистая волна; престол Его – как пламя огня, колёса Его – пылающий огонь».
[184]
– Во-о-от оно как! – кричали ему. – Подменяешь в святой Троице самого Бога, чтобы правила нарушить! Вот ты каков, ортодокс!
Они не мешали ему веровать, как он хочет и может, но и сесть себе на голову не позволяли.
Инок Базан и его верный Иона в спорах не участвовали. Лавру было скучно, а Джон ушёл сразу, как услышал про Ветхого днями.
– Опять пророчества Даниила мусолить! – возмущался он. – Ньютон помешался на этом Данииле, и меня мучил. А какой, спрашивается, смысл искать истину в сновидениях?
Из-за того, что большинство монахов ударились в споры, Базану пришлось брать на себя больше работы. Уставал так, что, бывало, валился спать, не успев помолиться. Ионе, правда, было труднее: Базан-то залезал к себе в пещеру, и всё. А Иона спал на дерюжке в домике на мысу, и как раз там, возле трапезной, шумели спорщики. Поэтому иногда он уговаривал Лавра взять его с собой в келью.
В один из вечеров Иона – Джон Смит, пытался выспросить, о чём говорил Базану отец Мелехций ака Макарий.
– О парадоксах, – устало ответил Лавр. – Кто куда исчез из реальности.
Поговорили о парадоксах, и Лавр выгнал своего послушника, велев идти спать.
Назавтра тот опять прибежал в пещеру, прячась от шума спорщиков.
– Я вспомнил один парадокс, тебе будет интересно, – сказал он Лавру.
